рить во что угодно. Посещение церкви 
стало чисто формальным выражением лояльности, ну как… сходить на первомайскую 
демонстрацию, что ли…
Кажется, мы это уже где-то встречали, не так ли?
…В 1917 году все закончилось. Империя, окончательно обессилевшая нравственно, 
прекратила свое существование. А Церковь выжила. Потеряв все, что давало ей 
государство, утратив богатство, храмы, монастыри, поддержку властей, оставшись 
в рубище и на развалинах, она тем не менее уцелела – в объеме тех самых десяти 
процентов, которые живут так, как исповедуют. Но зато она снова вернулась к 
тому, куда более естественному для себя положению, в котором находились первые 
христиане. У нее снова появились мученики и исповедники, и вновь голос 
Евангелия зазвучал громче прочих голосов.

Конечно, для тех, чей идеал – чистота веры, обеспечиваемая нагайкой городового, 
то, что произошло, ужасно. Но все же стоит подумать: 1917 год – так ли он плох, 
как кажется? Да, цена очень высока, но ведь и купленное за эту цену избавление 
от «симфонии» – тоже не последнее из благодеяний. И тем более неплохо бы 
вспомнить, Кто занял место императора в его мистическом предстоянии перед Богом
[137]
…




А во что верил народ?

Эти процессы, хоть и были «верхушечными», затрагивали всю Церковь. Государство 
много давало, но много и требовало – в первую очередь управляемости и 
единомыслия.
Постепенно изменилась структура Церкви – точнее, вектор ее жизни. Если раньше 
она была собранием общин, то есть строилась снизу вверх, то теперь стала 
централизованной структурой, управляемой сверху вниз. Если раньше, до 
«имперского периода», пресвитеры и епископы были неразрывно связаны со своими 
общинами, вплоть до того, что, когда епископ умирал, община называлась «вдовой»,
 то теперь они ставились «сверху» и перемещались с кафедры на кафедру. Это, 
конечно, было удобней для управления, но вело к неизбежному разрыву «верхов» и 
«низов».
Принцип единомыслия, мечта уставшего от ересей большинства, был выстрадан, как 
никакой другой, – но от этого, впрочем, не легче…
«С самого начала в богословских спорах чувствуется государственный мотив – 
принцип, требующий религиозного единомыслия ради государственного мира… 
Правительство все более озабочено приведением всех разномыслий к общему 
знаменателю, не столько из бескорыстной любви к истине, сколько ради сохранения 
в целости разноплеменной Империи, в которой всякое религиозное брожение грозит 
немедленно вспыхнуть пожаром всяческих этнических и политических страстей и 
сепаратизмов…
В этом отношении победа над иконоборчеством означает поворотный момент… 
Религиозное единство Империи оказалось осуществленным ценою потери всех 
инакомыслящих, ценою умаления самой Империи… Это новое положение диктует и 
новую политику. Горький опыт показал, что всякое религиозное расхождение 
угрожает и государственным потрясением. И основным стремлением императоров 
становится теперь желание не допустить этих религиозных смут, сохранить некий 
религиозный status quo. И, конечно, Церковь, всегда жаждавшая догматического 
единодушия… с радостью восприняла эту консервативную линию государства…

С молчаливого согласия Церкви и государства поставлена была некая 
психологическая точка, подведен итог. И всякое новое касание богословских тем, 
всякую постановку новых вопросов нужно теперь уже свести к этому прошлому… 
Поздняя Византия молча признала, что кафолическая
[138]
Истина Церкви окончательно, раз и навсегда и во всей полноте, формулирована 
«древними отцами» и семью Вселенскими Соборами. А потому даже на новые 
недоумения, на новые лжеучения или вопросы отвечать нужно из того же арсенала, 
в сокровищницах святоотеческих творений искать заключенный в них ответ на все 
вопросы».
[139]

Но вопросы-то никуда не делись!

Старые аргументы для новых вопросов не годились, новых не было. И тогда люди 
пытливые, жаждущие истины, принялись разрешать свои сомнения вне христианства. 
У них оставалось колоссальное философское наследие античного мира, и они стали 
осваивать его, в его рамках искать ответы на свои вопросы. Совершенно 
неожиданно, в последние века существования Византии, в этой
православной
империи произошел возврат к эллинизму, казалось бы, давно поверженному. 
Оставаясь христианами, и не только формально, но и по вере и духу, 
интеллектуальная элита общества о «запретном», например, о природе Божества, 
рассуждала, исходя из греческой философии, и прекрасно чувствовала себя в этом 
странном положении. Произошел разрыв церковной мысли и духовных поисков – он 
еще отзовется в будущем.

Впрочем, в православных странах эти процессы происходили более-менее мягко. 
Все-таки восточная церковь общалась с развитым и цивилизованным византийским 
обществом, а римская просвещала варваров, которые в свою очередь влияли на 
нравы своих просветителей. В Риме все было грубее, проще и жестче. Уже в 794 
году один из западных соборов запретил служить на каком-либо языке, кроме 
латинского, греческого и еврейского, так что службы, Священное Писание, молитвы 
чем дальше, тем больше были непонятны прихожанам. Даже перевод Евангелия на 
национальные языки пробивал себе дорогу с колоссальным трудом, более того, было 
время, когда католическая церковь возбраняла своим прихожанам читать Священное 
Писание – зачем смущать умы «стада»? И, как следствие, она столкнулась с вещами 
уже совершенно дикими. На Востоке никогда не было такой вспышки оккультизма в 
высшем обществе и порожденного им ведьмовства «внизу», какими отмечена э