их к 
Константинопольской церкви. Это «благодеяние» резко испортило и без того 
сложные отношения между Римом и Константинополем.
Сын Льва – Константин Копроним продолжал его дело. Он провел «чистку» иерархии, 
созвал послушный себе собор и, заручившись его решением, принялся проводить 
оное в жизнь огнем и мечом.
Иерархи, уже приученные к послушанию, почти не протестовали, миряне прятали 
иконы, и лишь монахи поднялись на их защиту. Тогда гонения приняли двойной 
смысл – борьба с иконами и борьба с монашеством, и тут иконоборчество было лишь 
поводом. Императору трудно было смириться с тем, что внутри его империи тысячи 
и тысячи мужчин не платят налогов, не служат в армии и вообще считают себя 
свободными от государства.
Гонения затихли при сыне Константина, но по-настоящему их прекратила лишь жена 
императора, Ирина, оставшаяся после смерти мужа правительницей при малолетнем 
сыне. Она созвала VII Вселенский Собор в Никее, на котором был провозглашен 
догмат об иконопочитании.
И вот тогда-то императорская власть и показала всю свою сущность и свое 
«христианство». После смерти Ирины, несмотря на постановление Собора, гонения 
вспыхнули снова. Теперь Церковь вступила в открытый конфликт с императором. На 
Вербное воскресенье 815 года тысяча монахов прошла с иконами крестным ходом по 
Константинополю. После чего началось форменное избиение монахов: их пытали, 
ссылали, казнили. Теперь уже христианские императоры порождали христианских 
мучеников.
Спасение снова пришло через женщину: после смерти императора Феофила 
императрица Феодора немедленно прекратила гонения, и теперь уже навсегда. В 
первое воскресенье Великого поста 843 года в «главной» церкви Византийской 
империи – храме Св. Софии, – было провозглашено восстановление иконопочитания. 
С тех пор этот день празднуется как день Торжества Православия.

Это был последний серьезный конфликт Церкви и Империи. А дальше шло лишь 
постепенное подчинение ее императорам. «Трагедия Византийской Церкви, – пишет 
протоиерей Александр Шмеман, – в том как раз и состоит, что она стала
только
Византийской Церковью, слила себя с Империей не столько административно, 
сколько психологически. Для нее самой Империя стала абсолютной и высшей 
ценностью, бесспорной, неприкосновенной, самоочевидной. Византийские иерархи 
(как позднее и русские) просто неспособны уже выйти из этих категорий 
священного царства, оценить его из животворящей свободы Евангелия. Все стало 
священно и этой священностью все оправдано. На грех и зло надо закрыть глаза – 
это ведь от “человеческой слабости”. Но остается тяжелая парча сакральных 
символов, превращающая всю жизнь в священнодействие, убаюкивающая, золотящая 
саму совесть… Максимализм теории трагическим образом приводит к минимализму 
нравственности. На смертном одре все грехи императора покроет черная монашеская 
мантия. Протест совести найдет свое утоление в ритуальных словах покаяния, в 
литургическом исповедании нечистоты, в поклонах и метаниях, всё – даже 
раскаяние, даже обличение имеет свой “чин” – и под этим златотканым покровом 
христианского мира, застывшего в каком-то неподвижном церемониале, уже не 
остается места простому, голому, неподкупно-трезвому суду простейшей в мире 
книги… “Где сокровище ваше, там и сердце ваше”».
[136]




От автора

Что показательно, этот горький приговор произнес не историк, который жил и 
работал внутри Советской России. Он принадлежит эмигранту – то есть человеку, 
которому по самому своему положению следовало бы вздыхать о золотых временах 
«России, которую мы потеряли». Но не вздыхает, наоборот – смотрит на альянс 
Церкви и государства куда более жестко и трезво, чем даже большевистские 
историки, и уж куда жестче и трезвее, чем кто-либо из историков нынешних, 
ностальгирующих по так никогда и не существовавшей «симфонии». Собственно о 
России Шмеман пишет скудно и невнятно – но настолько подробно, по мельчайшим 
косточкам, разбирает даже не Византию, а некую полуабстрактную, теоретическую 
Империю, так умело расставляет акценты, подчеркивая общие тенденции и 
затушевывая частности, что и не имеющий глаз увидит, что именно он имеет в виду.

Этот же подход, унаследованный от Византии, постепенно побеждал в России, пока 
не закончился в Российской империи упразднением патриаршества и подчинением 
Церкви Синоду и, по сути, превращением ее в «департамент благочестия». Подминая 
под себя Церковь, ставя ее себе на службу, государство откровенно рубило сук, 
на котором сидело. Поначалу это казалось благом – ликвидировать патриарха, 
который мешал императору, сделать Церковь одним из департаментов в 
правительстве, привычно призывающим небесное благословение на любые начинания 
государства. В обмен обеспечивалось преимущественное положение среди прочих 
религий и численность прихожан – пусть для многих хождение в церковь постепенно 
выродилось в чисто формальный ритуал, но ведь внешне-то все благолепно! Но по 
сути все было совсем наоборот, ибо для Церкви главное – спасение, а для 
департамента – отчет о проведенных мероприятиях. Совершив положенные обряды, 
житель империи на практике был волен в