ельской перспективы. Мир получает христианскую 
санкцию, благословляется церковью, но монашество становится для него той 
“солью”, которая не позволяет ему попросту “подчинить” себе христианство… 
Монахи уходят из мира, но из пустыни благословляют христианскую Империю, 
христианский град и не устают молиться за них; само это отречение воспринимают 
они, как служение миру для его спасения. Пускай в действительности этот замысел 
воплощается только как чудо, как исключение, пускай и в новом христианском 
обличии мир остается все тем же самодовлеющим идолом, требующим служения себе, 
пускай монашество часто оборачивается гнушением мира и духовным 
индивидуализмом: все же внутренняя мера христианского делания в истории 
найдена…»
[132]

Кстати, спустя полторы тысячи лет в России монашество воспринималось именно как 
разделение труда: монахи – это люди, чья работа – молиться, восполняя 
недостаток молитв у прочего люда. И за современников, и за нас, будущих, – если 
не их молитвами, то чьими мы живем в нынешнем-то мире? Уж всяко не собственным 
благочестием…

…А «государственное» христианство все набирало и набирало силу и влияние, и 
скоро о веротерпимости речи уже не было. Теперь уже христиане оказались в 
положении гонителей. Иной раз это приобретало даже слишком темпераментные формы,
 как это было, например, в Александрии. Вот какая обстановка царила в столице 
Египта в начале V века.

«Префект Египта Орест очень серьезно относился к своим обязанностям защиты 
фактической свободы веры, что весьма раздражало христиан, а особенно монахов. 
Кирилл
[133]
был в открытой конфронтации с ним. Одной из трудных задач префектуры была 
защита евреев от погромов. Во время одного из бурных столкновений Орест 
арестовал вождя толпы погромщиков Иерака и наказал его как провокатора. 
Приверженцы Кирилла стали угрожать евреям расправой. Евреи не выдержали и 
напали первыми, устроив превентивный погром. Христиане ответили разгромом 
синагоги и всего еврейского квартала, что на следующее утро было одобрено 
Кириллом как мера необходимой самообороны. Таким образом, Орест имел все 
основания считать Кирилла силой бунтарской и весьма серьезной, тем более что 
Кириллу повиновалась целая армия нитрийских монахов. Разгромив у себя оригенизм,
 они искали, кого бы погромить еще. Кто-то натравил их на “язычника” Ореста. 
Толпа монахов бросилась штурмовать его дом, а один из них, Аммоний, бросив 
камень, даже раскровил Оресту голову. Орест отдал приказ войскам оттеснить их. 
В возникшей сумятице Аммоний был задавлен насмерть. Кирилл демонстративно 
устроил ему торжественные похороны и объявил его мучеником. Правда, историк 
церкви Сократ ехидно замечает, что если Аммоний и был жертвой, то только 
собственной глупости».
[134]


Теперь в церковь пошла третья, последняя категория людей –
пригнанные под конвоем.
Насильственное христианство стало одним из самых страшных соблазнов Церкви. В 
самом деле, как это легко и просто – силой государственной власти, самого 
государственного аппарата защищать свою Церковь. А то, что при этом создается 
общество формально христианское, что природа человеческая не терпит насилия… да 
кого это интересовало! В будущем это отзовется возрождением уже внутри 
христианского общества оккультизма, примитивного язычества, сатанизма и, 
наконец, породит среди активной, думающей части общества откровенное 
антихристианство. Все эти мины, взрывавшиеся на протяжении полутора тысяч лет, 
закладывались именно тогда. Но императоры-христиане об этом совершенно не 
думали. Им казалось, что все будет просто замечательно.

Полностью идею христианского государства сформулировал император Юстиниан. Ему 
принадлежит идея «симфонии» государственной власти и Церкви. Границы Церкви 
теперь совпадали с государственными границами, религиозное единство Империи 
стало естественным ее признаком. Более того, начиная с этого времени, само 
государство стали рассматривать как общество,