|
ентина Иванова в
его романе «Русь Великая» есть такой герой – фракийский крестьянин. Он –
христианин, но тем не менее у него дома стоят статуи разных богов, которые он
исправно мажет кровью и приносит им жертвы, а Христос для него – это «главный
бог, который живет в городе». Да и легенда о происхождении династии Меровингов
говорит о, мягко говоря, своеобразном понимании христианства. Но ведь поняли же
короли франков, что от морского чудовища происходить при новой вере как-то уже
нехорошо – и то прогресс!
Христианство меняло мир исподволь, веками – но меняло.
И ведь изменило!
«В первый раз над государством и обществом, над всеми властями и авторитетами
провозглашается принцип объективной Истины, не зависящей ни от чего в мире, и
мы почти не замечаем теперь, что эта превозносимая всем современным миром идея
“объективной истины” вошла в сознание человека именно тогда… что началось
становление современного человеческого сознания, его веры в разум, в свободу, в
бесстрашную встречу с реальностью, как она есть, ибо есть нечто сильнее ее:
Истина.
Да, примирение с миром. Принятие его культуры, форм его жизни, языка, мысли… Но
это примирение совершается под знаком Креста. В сам мир оно вносит образ
абсолютного совершенства, а потому суд и раздвоение. Все освящается, но на все
теперь отбрасывает свою тень грядущее Царство; мир стал конечным, осознается
как путь, как борьба и нарастание…»
[131]
Но все это опять же «высокие материи», которые хорошо видны полторы тысячи лет
спустя, когда уже есть результат и становится хотя бы отчасти понятен Промысел
Божий. В то время, тем более на низовом уровне, этот высокий смысл
происходящего был не слишком понятен, зато хорошо заметили другое:
стремительное «обмирщение» Церкви. Великолепные храмы, шитые золотом одеяния
священнослужителей, приток новых членов, которые были христианами лишь по форме.
Все это вызвало неожиданную реакцию – монашество, послужившее противовесом
«официальному христианству».
«Основная черта монашества – его фундаментально библейский характер. Пустыня –
это место, где нет воды, нет жизни. Там царит смерть и дьявол. Удалиться в
пустыню было актом очищения; это был уход не от жизни, а от всех суррогатов
Царствия Божия, предлагавшихся обществом. И чем благополучнее было общество,
тем более суровые испытания накладывали на себя монахи»
2
.
Можно понять, почему самые суровые и ревностные из христиан уходили в пустыню.
Можно понять также, почему к ним присоединялись менее суровые и ревностные:
лучшие из подражания, другие бежали от жизненных проблем, а иные скрывались от
воинской службы, от налогов, от наказаний за какие-то преступления. Постепенно
монашество стало большой силой, причем силой очень контрастной. С одной стороны,
святые отцы-пустынники, оставившие миру удивительные свидетельства веры и
благочестия. С другой – толпы невежественных и агрессивных фанатиков, которых
использовали в качестве дубинки в разного рода спорах и в борьбе группировок.
Все больше становящаяся «материальной» церковь и суровый аскетизм монахов не
могли не вступать между собою в конфликт и, наверняка, вступали. Да, Церковь
признавала оба пути – монашеский и мирской –
равночестными
, однако на практике такого быть не могло, просто потому, что такова
человеческая природа. Большинство монахов все равно видело в мирских людях
христиан «второго сорта», а обиженные мирские честили монахов бездельниками. И
в «Житиях святых» можно найти следы этого раздвоения.
Но теперь, спустя полторы тысячи лет, все видится уже иначе. И это «иначе»
опять-таки выражает протоиерей Александр Шмеман.
«Да, внешне христианский путь раздваивается как будто в непримиримом
противоречии. Своим куполом храм покрывает и освящает теперь весь мир, всю его
жизнь. Но из этого мира бегут, вне его ищут спасения десятки тысяч христиан…
…Своеобразие Константиновского периода в том и состоит, что оба эти пути не
рационально, а жизненно воспринимаются одинаково необходимыми, восполняющими
друг друга. И в этом их сопряжении спасается – хотя бы только в видении, в
замысле – целостность еван
|
|