я религиозных воззрениях.

«В том новом религиозно-философском монотеизме, представителем которого был 
Константин до своего обращения, все внешние формы религии, культы всех богов 
восходят в той или иной мере к одному Высшему Божеству и в конечном итоге 
“относительны”. С этой точки зрения Миланский эдикт есть не начало, а конец. В 
нем находит свое последнее выражение тот религиозный синкретизм
[125]
, в котором разлагается и умирает древнее язычество.


Но теократическая природа государства остается неприкосновенной; религия есть 
дело государства по преимуществу. Потому что само государство есть божественная 
“форма” человеческого общества. И свобода даруется для того, “чтобы находящееся 
на небесах божество могло быть милостиво и благосклонно к нам и ко всем, 
находящимся под нашей властью”».
[126]

Провозгласив свободу вероисповедания, сам император чем дальше, тем более 
откровенно склонялся к христианству, хоть и принял его лишь на смертном одре. 
Однако уже сам факт, что кесарь поддерживал христианскую церковь, придавал ей 
статус государственной. И это оказалось самой тяжелой ношей и самым жестоким 
соблазном за всю ее историю.
Но отказаться от этого тоже было невозможно. Во-первых, император и не думал 
спрашивать мнение христиан. А во-вторых, ведь никто не снимал с Церкви завета 
«научить все народы», и лучшего пути для этого не видно было среди окрестных 
путей. Все остальные вели в сектантские тупики.

С обращением Константина все изменилось. Как только христианство стало 
государственной религией, в Церковь хлынули вчерашние язычники, которые 
решительно отличались от бывших язычников эпохи гонений. Те
выбирали
христианство, с риском для жизни, принимали его как свою веру. Новые, 
послеконстантиновские язычники пришли в христианскую церковь, потому что видели 
в этом выражение лояльности, точно по тому же принципу, по какому раньше они 
приносили жертвы императору И слишком многие из них крестились точно с тем же 
безразличием, с каким жгли ладан перед статуей кесаря. Это с одной стороны.


А с другой стороны, став государственной религией, христианство уже не могло 
быть независимым от государственной власти. Началась долгая история
политических
отношений с земными властями. История почти всегда драматическая, иногда 
трагичная и очень редко, лишь в отдельные минуты истории, – гармоничная. 
Церковные иерархи призывали императора на помощь в своих спорах, императоры 
вмешивались в церковные дела, церковь повелевала королями. Это был лабиринт без 
выхода, и лишь французская революция и 1917 год решили проблему самым простым 
способом, взорвав стены.


Но и это все лишь с одной стороны. Потому что в конечном счете альянс с земной 
властью оказался
промыслительным –
на этом пути Церковь смогла выполнить завет Христа: «идите, научите все народы».
 Не было бы альянса с властями, не было бы и
христианского мира.


Протоиерей Александр Шмеман пишет о христианском мире: «Под этим 
словосочетанием мы разумеем не ту или иную форму отношений Церкви и государства,
 не внешнее усвоение обществом христианских обрядов, символов, обычаев, не 
возникновение „христианского быта“. Мы имеем в виду глубокое перерождение 
самого человеческого сознания, которое стоит за всем этим… Это – прививка 
Христова образа человеческому уму, сознанию, совести. С Константином 
христианство действительно становится судьбой мира. Так что на глубине уже все, 
что бы ни совершилось в нем, так или иначе, связано с христианством, решается 
по отношению к нему. В этом непреходящее значение той эпохи».
[127]


Вслед за императором признавала Христа и Империя, а значит, весь тогдашний 
«цивилизованный мир». Если до того христиане были «избранными», противостоящими 
языческому миру, то теперь на плечи Церкви легла тяжесть
государственной
религии – то есть обязанность обеспечивать Божественную помощь и поддержку 
Империи и ее начинаниям. Тут ведь вопрос стоит не в том, хорошо это или плохо, 
вопрос в другом – был ли у Церкви иной путь? И если был, то какой? Она вела 
войну с языческим миром, и победила и теперь должна была получить плоды этой 
победы.


Опасность была более чем велика. Христианству предстояло принять в себя и 
переплавить не что-либо, а многотысячелетнее язычество. Да, оно находилось в 
жестоком кризисе, но даже больной дракон – все равно дракон. Да, христианство 
могло дать вчерашним язычникам новое понимание Бога – но этого им было мало. До 
тех пор в Церкви были
избранные,
а теперь пошли
званые,
и какой толпой! И они несли с собой свои представления о религии и требовали от 
Церкви, чтобы она была близка им, и того же требовал император, которому были 
совершенно не нужны религиозные войны. Так поражение это или победа?




От автора


– Тогда, Господи… оставь нас и дай нам идти своей дорогой.
– Сердце мое полно жалости. Я не могу этого сделать.
А. и Б. Стругацкие. Трудно быть Богом


Чтобы ответить на этот вопрос, надо поставить другой: церковь – она для кого? 
Для духовной элиты общества или для народа? Ибо у элиты и у народа совершенно 
разные требования к религии. Первой, в общем-то, достаточно одного Слова Божия, 
а без обряда она, в крайнем случае, обойдется. Народу же нужен обряд, а без 
Слова он, в крайнем случае, обойдется – и обходится!
Беда в том, что пренебрежение как первым, так и вторым ведет