ывали богословские споры.

Через несколько лет этот сложный вопрос был разрешен, Александрия и Антиохия 
примирились, зато появилось монофизитство. Это была другая позиция маятника. 
Когда патриарх Флавиан вызвал родоначальника этой теории, константинопольского 
архимандрита Евтиха, для объяснений, тот сказал следующее: «“Я верую, что у 
Господа нашего было две природы до соединения. А после соединения я исповедую 
одну природу”. Конечно, природу эту он считал божественной. На вопрос о природе 
Девы Марии он отвечал, что она единосущна нам, но что если она единосущна 
Христу (в чем Евтих не был уверен), то в ней есть нечто божественное. А в теле 
Бога, наверное, есть “нечто человеческое”. Но божественное и человеческое 
несовместимы – человеческое исчезает в божественном, как капля в море».
[123]

Прихожанам это было понятнее, они с радостью констатировали, что Христос, 
оказывается, совершенно такой же, как и «нормальные» боги, которым незачем 
становиться людьми и лезть в человеческую грязь. Зато богословы пришли в ужас. 
Все бы ничего, разобрались бы и с Евтихом – но ему удалось, чисто аппаратными 
путями, через приближенного евнуха, привлечь на свою сторону императора. И 
снова началась смута, которая привела фактически к религиозному отпадению 
Египта…
Так все и шло. Сейчас уже и не понять, почему рассуждения о том, чего человек 
изначально знать не может – просто потому, что ему знать этого не положено – 
каждый раз вызывали такую бурю. Правда, на собственно богословие накладывалась 
борьба группировок в Церкви, личные симпатии императоров, имперская и церковная 
политика. Все смешалось. Тогда это виделось в основном политикой, но с веками 
пришло и понимание иной, второй сути процесса.
«В последней своей глубине вся эта эпоха раскрывается как вопрошание о смысле 
Богочеловечества Иисуса Христа для мира и для человека. Ведь спор о Христе есть 
всегда спор о природе человека и об его назначении. Этим “жизненным” 
содержанием спора и объясняется та страстность, с которой он велся.

…От признания Христа Богом или “творением” зависело все понимание Его 
воплощения и Его земного подвига. Соединяет ли Он действительно Бога и человека 
или же между ними все та же пропасть, и человек обречен на рабство греху, 
смерти и разделению?… Если в Христе с человеком соединился Бог, то как возможно 
такое соединение и что в нем может означать человек?… Если Христос – Бог, в чем 
ценность и смысл Его человеческого подвига? Вопрос этот был не исканием 
абстрактной формулы, которая удовлетворила бы греческий философствующий ум, не 
“копанием” в божественных тайнах, а размышлением о человеческой свободе, о 
смысле его подвига, его личного усилия».
[124]

Таким видится этот процесс много веков спустя, уже из нашего времени. И снова 
происходит то же, что и с Евангелиями. Мы не можем понять их до конца, 
поскольку они написаны для людей совершенно иной культуры. Но в них содержится 
некое послание, адресованное всем людям, к какой бы культуре они ни 
принадлежали и в каком бы времени ни жили. На вопросы, поставленные любым 
временем, Евангелия дают точные ответы. В этом их свойстве видят доказательство 
того, что Евангелия не являются творением человеческих рук, да этим 
доказательством оно и является.
И то же самое произошло с богословскими спорами, которые многим современникам 
казались «ненужными и опасными умствованиями». Да такими они, наверное, и были 
для большинства христиан того времени. Но кто мог тогда знать, что колоссальный 
ренессанс язычества в конце XX века поставит вопрос о взаимоотношении Бога и 
человека во главу угла? Поскольку главный вопрос нашего времени не тот, что 
двадцать лет назад. На тот вопрос: «Есть ли Бог?» – ответ уже имеется. А теперь 
самый главный и больной вопрос – другой: «Что для Бога человек?» И то, что 
христианство может ответить на него четко и однозначно, заслуга тех споров…



Медные трубы

Среди трех испытаний, предназначенных герою – огонь, вода и медные трубы, народ 
всегда выделял последнее, как самое тяжелое. И для Церкви испытание земной 
властью и славой едва не стало роковым – хотя и не стало… До сих пор среди 
историков нет единого мнения: злом или добром был для христианской Церкви 
полуторатысячелетний альянс с государством.
…В 313 году император Константин своим «Миланским эдиктом» провозгласил свободу 
вероисповедания. Все, в том числе и христиане, вольны были исповедовать любую 
религию. Сам Константин до прихода к власти был поклонником монотеистического 
культа Непобедимого Солнца, однако христианство ему нравилось. Нет, император 
оставался язычником, но Империя отказывалась от обязательной государственной 
религии, и это было для христиан, конечно, большим облегчением. Хотя дело было 
вовсе не в том, что государство потеряло интерес к хранившим его богам, а в 
изменивших