ни 
проезжал, я встречал маленькие деревянные часовенки простой бесхитростной 
работы, и в них за стеклом – образа Спасителя, Божией Матери и Божиих угодников.
 Незатейливое устройство этих часовен: столб, на столбу – четырехугольный 
деревянный ящик с крышкой, как у домика, увенчанный подобием церковных головок, 
и на каждой стороне ящика – по иконе за стеклом, а где и вовсе без стекла. Но 
мне не красота была нужна, не изящество и богатство мне были дороги, а дорога 
была любовь и вера тех простых сердец, которые воздвигали эти убогие видом, но 
великие духом хранилища народной святыни. Вот, этот-то обычай я и ввел у себя 
тотчас по возвращении своем из Сарова в родное поместье. Вскоре на двух 
пустынных перекрестках, вдали от жилья, воздвиглись две часовенки с иконами на 
четыре страны Божьего света, и пред каждой иконой под большие праздники 
затеплились разноцветные лампадки. И что же это за красота была, особенно в 
темные летние ночи!
Полюбилось это и окрест меня жившему православному люду.
– Дай же тебе Господь здоровья доброго, – так стали мне кое-кто сказывать, – 
видишь ведь, что надумал! Едешь иной раз из города под хмельком, в голове бес 
буровит; едешь, переругиваешься со спутниками или, там, со своей бабой… 
Смотришь: иконы да еще лампадки – опомнишься, перекрестишься, тебе доброго 
здоровья пожелаешь – глядь, ругаться-то и забудешь!
Пришла зима. Стали поговаривать, а там и до моего слуха дошло, что мои 
часовенки великую пользу принесли народу православному и в осенние темные ночи, 
и в зимние метели; сказывали даже, что и от смерти кое-кого спасли эти Божьи 
домики: заблудится человек в зимнюю вьюгу, набредет на часовенку, стоящую на 
распутье, и выйдет на свою дорогу. Радостны были для сердца моего эти слухи 
добрые…

И стал народ носить к часовенкам свои трудовые копеечки, грошики свои, трудом, 
потом да слезами политые; положат копеечки на земле, отойдут; а кто положил, – 
Бог знает. Приедут старосты с объезда и привезут когда – копеек 7-8, а то и 
больше. Что делать с ними? И покупали мы на эти деньги свечи в храм Божий, и 
ставили их за здравие и спасение Богу ведомых душ христианских, тайных 
доброхотных жертвователей…»
[212]

Во всех слоях общества – от черной избы до царских палат – относились к иконам 
с величайшим почтением. У царей, бояр и купцов были особые крестовые, или 
моленные, комнаты, в более бедных домах образа ставили в переднем, или 
«красном» углу – угол направо от входа, противоположный печке. Это был, как 
правило, восточный или юго-восточный угол, поскольку на молитву вставали лицом 
к востоку. Если икона падала на пол, это считалось дурным предзнаменованием – к 
несчастью или к смерти кого-либо из домашних.
Когда человек входил в дом, он сначала крестился и кланялся на иконы, а уж 
потом здоровался с хозяином. Перед образами снимали шапку, в их присутствии 
старались не ссориться, не сквернословили, не курили. Если в доме творилось 
что-нибудь непотребное, то говорили: «Хоть святых выноси».
«Снять образ со стены» означало самую верную клятву.
В 1446 году великий князь Василий Васильевич был в Троице-Сергиевой лавре, 
когда туда прибыли с войском его неприятели – Дмитрий Шемяка и князь Иван 
Можайский. Великий князь заперся в храме Святой Троицы. Его стали искать по 
всей лавре, и, поняв, что его все равно найдут, князь Василий взял икону 
«Явление Богоматери преподобному Сергию», отпер южные двери и вышел с ней к 
князю Ивану.
– Брат, – сказал он. – Мы целовали животворящий крест и сию икону, чтобы нам не 
мыслить зла друг на друга.
Предание говорит, что князь Иван был тронут таким обращением и перед 
чудотворной иконой поклялся не мыслить великому князю никакого зла.
Правда, справедливости ради следует сказать, что это не помогло князю Василию – 
даже если Иван Можайский смягчился, то ведь Шемяка-то никаких клятв не приносил.
 Но мы говорим не об истории, а об обычае.
Очень болезненно относились к любой возможности осквернения икон. Так, например,
 если в доме останавливался иноверец, то после его отъезда приходил священник и 
заново освящал иконы. В Москве был такой случай: русский купец продал свой дом 
немцу. В доме, по-видимому, были настенные изображения. Так их не только сби