то бодрость передних рядов все время обновлялась притоком 
новых сил. Наконец, войско Цезаря или от страха перед голодом — оно боролось 
особенно энергично — или благодаря счастью самого Цезаря — и воинов Брута не за 
что было бы упрекнуть — сдвинуло с места вражеские ряды, как если бы опрокинуло 
какую-то тяжелую машину. Сначала враги отступали шаг за шагом, осторожно, но 
когда боевой порядок их стал нарушаться, они начали отступать быстрее; а когда 
с ними вместе стали отступать также и стоявшие во втором и третьем рядах, они, 
смешиваясь все вместе в беспорядке, теснились и своими и врагами, непрерывно 
налегавшими на них, пока, наконец, не обратились в бегство. Войско Цезаря, 
твердо держась в это время данного им приказания, стремилось завоевать ворота с 
большой для себя опасностью — оно подвергалось обстрелу сверху и спереди, — 
пока ему не удалось оттеснить пытавшуюся войти в ворота толпу врагов, которые 
бежали к морю и на горы через реку Зигакт.
129. Обратив врагов в бегство, полководцы распределили между собою все, что еще 
оставалось сделать: Цезарь должен был захватить бежавших из лагеря и сторожить 
самый лагерь, Антоний следил за всем и наладел на
302 
всех — на бегущих, на тех, кто еще держался, на все остальные их лагери, 
одновременно подавляя все своим неистовым натиском. Боясь, как бы военачальники,
 ускользнув от него, не собрали нового войска, Антоний разослал всадников по 
всем дорогам и по окраинам поля битвы с приказанием хватать всех бегущих. Когда 
это задание было распределено между участниками, группа всадников устремилась 
на гору с фракийцем Раском, посланным с ними, так как он знал все дороги; 
окружив все укрепления и утесы, они охотились за бежавшими и поджидали тех, кто 
находился внутри. Другая часть преследовала самого Брута. Увидев, что неуклонно 
наступают, Луцилий явился к ним и, выдавая себя за Брута, просил вести его не к 
Цезарю, а к Антонию: вследствие этого воины еще больше укрепились в мысли о том,
 что это — Брут, избегающий своего непримиримого врага. Узнав, что ведут Брута, 
Антоний вышел ему навстречу, соображая, как следует ему встретить его, если 
принять во внимание и судьбу этого человека, и вместе с тем его высокое 
положение, и его доблесть. Но когда Антоний приблизился, Луцилий, смело 
обратившись к нему, сказал: «Брут не пойман, и никогда не будет поймана 
доблесть пороком; а я, обманув вот этих людей, стою здесь перед тобой». Антоний,
 видя, что всадники смущены, успокаивая их, сказал: «Добыча, которую вы мне 
поймали, не хуже, а лучше той, за которую вы ее приняли, поскольку друг лучше 
врага». И он поручил Луцилия заботам одного из своих друзей, а впоследствии, 
приняв его к себе, обращался с ним как с верным другом.
130. Между тем Брут бежал в горы с достаточным количеством воинов, собираясь 
ночью вернуться в лагерь или спуститься к морю; но так как все было окружено 
сторожевыми постами врагов, он в полном вооружении заночевал вместе со всеми. 
Рассказывают, что, глядя на звезды, он сказал: «Зевс, пусть не скроется от тебя 
тот, кто является виновником всех моих бед»83, подразумевая, конечно, Антония. 
Эти слова, как говорят, и сам Антоний произнес во время своих личных несчастий, 
раскаиваясь в том, что, имея возможность быть союзником Кассия и Брута, он 
сделался слугою Октавиана. Теперь и Антоний ночевал вооруженным около 
укреплений, устроенных против Брута, сложив вал из снесенных вместе трупов и 
добычи. А Цезарь, трудившийся до полуночи, ушел вследствие болезни, передав 
Норбану охрану лагеря.
303 
131. Увидев, что и на следующий день остались вражеские засады, и имея неполные 
четыре легиона, поднявшихся вместе с ним на гору, Брут сам остерегся идти к 
воинам, а послал к ним их начальников; последние были смущены допущенной ими 
ошибкой и раскаивались в ней, Брут поручил им выяснить, хотят ли солдаты 
прорваться через засады и возвратить себе свое имущество, пока еще оберегаемое 
оставшимися друзьями. Солдаты, безрассудно выступившие в бой и проявившие в нем 
большую храбрость, теперь, под влиянием того, что бог уже повредил их разум, 
недостойным образом ответили своему полководцу: «Пусть он решает сам про себя; 
мы же, многократно подвергавшиеся испытаниям судьбы, не хотим терять последнюю 
надежду на примирение». Тогда Брут сказал друзьям: «Итак, я больше уже ничем не 
могу быть полезен родине, раз они так настроены», и, позвав эпирота Стратона, 
своего друга, приказал ему убить его, а когда тот стал убеждать его еще 
подумать, позвал одного из рабов. Стратон сказал: «Нет, Брут, не надо рабов! 
Для исполнения твоего последнего приказания, раз ты на него решился, у тебя 
найдется Друг». С этими словами он вонзил свой меч в бок Бруту, который не 
отвернулся и не отступил назад.
132. Так умерли Кассий и Брут, мужи, выделявшиеся среди всех римлян 
благородством, славой и неоспоримой доблестью. Их обоих, несмотря на их 
принадлежность к партии Помпея Великого, и Гай Цезарь из врагов и противников 
сделал своими друзьями, а среди друзей своих именно их любил как сыновей. Точно 
так же и сенат всегда был к ним обоим особенно благорасположен, считая их в их 
несчастии достойными особенно сожаления; ради них обоих он всем объявил 
амнистию; а когда они были осуждены на изнание," дал им провинции, чтобы они не 
оказались в положении изгнанников. Этим сенат не оказывал пренебрежения к Гаю 
Цезарю и не проявлял радости по поводу происшедшего: ведь сенат и при жизни 
Цезаря удивлялся его доблести и его успехам и по смерти его устроил ему 
похороны на государственный счет, объявил его деяния бессмертными и учредил 
магистратуры и провинции во многом в соответствии с предписаниями Цезаря, 
считая, что не найдет ничего лучшего, чем то, что решил Цезарь. Но любовь 
сената к Бруту и Кассию, опасение за них довели сенат до того, что он не 
побоялся даже дурной молвы: так дороги всем они стали. Так