озднее прозвищем Барбаросса), в ответ на 
нападение местных разбойников сжег монастырь и перебил ни в чем не повинных 
монахов.  Все чаще случались стычки между крестоносцами и византийским военным 
эскортом, который Мануил послал, чтобы наблюдать за ними, и в середине сентября,
 когда армия наконец остановилась под стенами Константинополя — Конрад с 
возмущением отверг требование императора обойти столицу и следовать через 
Геллеспонт в Азию, — отношения между немцами и греками были хуже некуда.
        Едва жители областей, по которым прошла германская армия, успели прийти 
в себя, появилось французское войско. Оно было несколько меньше, чем немецкое, 
и в целом более пристойно. Дисциплина соблюдалась лучше, а присутствие многих 
знатных дам — включая саму королеву Элеонору, — сопровождавших своих мужей, без 
сомнения, оказывало уми-творяюшее влияние. Однако даже их продвижение не 
обошлосъ без неприятностей. Балканские крестьяне проявляли по отношению к ним 
откровенную враждебность — вполне понятную, учитывая все то, что они перенесли 
от немцев месяцем раньше, — и назначали безумные цены за то небольшое 
количество еды, которое еще оставалось для продажи. Недоверие вскоре стало 
взаимным и привело к взаимному надувательству. В результате задолго до того, 
как они достигли Константинополя, французы начали негодовать в равной мере на 
немцев и греков; а прибыв 4 октября в город, они с возмущением узнали, что 
император Мануил именно сейчас заключил перемирие с турками.
        Хотя Людовик с этим не согласился бы, решение Мануи-ла было разумным. 
Присутствие французской и германской армий у самых ворот столицы представляло 
собой более серьезную и непосредственную опасность, чем турки в Азии. Император 
знал, что в обоих лагерях имеются экстремисты, настаивающие на объединенной 
атаке западных войск на Константинополь; и действительно, спустя всего 
несколько дней родич святого Бернара Годфрид, епископ Лангрский, «с отнюдь не 
подобающей христианину нетерпимостью монаха из Клерво»52 официально предложил 
эту меру королю. Только сознательно распространяя слухи об огромной армии турок,
 собравшейся в Анатолии, и намекая на то, что франки, если они не поторопятся 
миновать враждебную территорию, возможно, вообще не сумеют это сделать, Мануил 
ухитрился спасти ситуацию. Угождая Людовику, занимая его обычной чередой пиров 
и торжеств, он прилагал все усилия, чтобы отправить короля и его армию в Азию 
как можно скорее.
        Когда император прощался со своими незваными гостями и наблюдал, как 
ладьи, тяжело нагруженные людьми и животными, скользят через Босфор, он яснее 
многих предвидел опасности, ожидающие франков на втором этапе их путешествия. 
Он сам только недавно вернулся из военного похода в Анатолию; хотя рассказы об 
ордах турок были преувеличением, он теперь воочию видел крестоносцев и 
наверняка понимал, что их неорганизованная армия, которой недоставало и морали, 
и дисциплины, имеет мало шансов выстоять против атаки сельджукской кавалерии. 
Он дал им провизию и проводников, предупредил их о возможных проблемах с водой 
и посоветовал им не идти напрямик через внутренние земли, но держаться берега, 
который по-прежнему контролировали византийцы. Больше он ничего не мог сделать. 
Если после всех этих предупреждений крестоносцы упрямо полезут на рожон, они 
будут сами виноваты. Он, со своей стороны, станет их оплакивать, но не 
безутешно.
        Не прошло и нескольких дней после прощания, как Мануил получил две 
вести из разных мест. Первое известие, доставленное из Малой Азии, гласило, что 
германская армия попала в турецкую засаду у Дорилея и почти вся погибла. Сам 
Конрад спасся и отправился навстречу французам в Никею, но девять десятых его 
людей лежали теперь мертвыми среди остатков лагеря.
        Вторая новость состояла в том, что флот короля Рожера Сицилийского в 
этот самый момент выступил в поход против Византийской империи.
        
        Одна из вечных трудностей, которые встают перед любым историком, 
занимающимся Средневековьем, связана с тем, что хронисты, на чьи труды он может 
опираться, редко обладают аналитическим складом ума. Они обычно излагают факты 
— с различной степенью точности — достаточно ясно.
        Но вопроса о причинах и мотивах они, как правило, вовсе не касаются; 
между тем в некоторых случаях нам бы очень хотелось получить какое-то 
объяснение. В частности, насколько серьезными были намерения Рожера, когда он 
напал на Византию в 1147 г.?
        Некоторые авторитеты утверждают, что они были действительно серьезными 
— что экспедиция приурочивалась к прибытию французов в Константинополь и что 
изначально План Рожера состоял в том, что французы и сицилийцы вместе свергнут 
императора и захватят столицы. Они даже предполагают, что Мануил предвидел 
такой поворот событий и именно поэтому настаивал, чтобы франки поклялись ему в 
верности, прежде чем он впустит их в свои владения. Это занимательная теория, 
но мало на чем основанная, кроме поведения епископа Лангрского — при этом даже 
он не упоминал, насколько мы можем судить, о возможной помощи сицилийцев. Даже 
если бы Людовик принял изначальное предложение Рожера, обещавшего предоставить 
корабли для него и его армии, мыслимо ли, чтобы Рожер уговорил его предпринять 
совместную атаку на Константинополь прежде, чем идти в Палестину, как 
венецианцы — к их вечному стыду — уговорили франков, участников Четвертого 
крестового похода, пятьюдесятью семью годами позже? Безусловно, нет. Людовик не 
ссорился с Византией; он дал обет отправиться в Крестовый поход и, вероятно, 
страстно сопротивлялся бы любым попыткам короля Сицилии отвлечь его от цели.
        Если рассматривать действия Рожера в контексте предыдущих и последующих 
событий, они выглядят совершенно иначе. Он был государственным деятелем, а не 
авантюристом. Если бы он обдумывал совместную операцию с французами, он бы, без 
сомнения, предварительно удостоверился в том, что они поддерживают его идею. В 
сложившихся обстоятельствах у него не было оснований верить, что Людовик вообще 
ему помож