лет только что прислал необычайно любезные письма ему самому, его 
королеве, а также духовенству и мирянам Германии и Саксонии, сообщив в них о 
том, как их братья кардиналы «с чудесным и изумительным единодушием» возвели 
его на папскую кафедру; следом пришло письмо, извещавшее об отлучении архиврага 
Лотаря Конрада Гоген-штауфена, который также претендовал на германский трон. 
Лотарь знал, что его победа над Конрадом не станет окончательной до тех пор, 
пока он сам не будет коронован императором в Риме; невзирая на притязания 
соперника, он не хотел ссориться с тем из пап, который реально контролировал 
Рим. Лотарь предпочел откладывать решение как можно дольше, а на письма 
Анаклета не отвечать.
        Но вскоре он обнаружил, что выжидать слишком долго ему не позволят; 
события развивались слишком быстро. По всей Западной Европе сторонники 
Иннокентия набирали силу, а после собора в Этампе их влияние и запал еще больше 
возросли. Осенью 1130 г. они уже могли оказывать давление на Лотаря; совет из 
шестнадцати германских епископов собрался в Вюрцбурге и высказался за 
Иннокентия; и в конце марта Иннокентий появился с большой свитой в Льеже, чтобы 
принять присягу короля.
        Лотарь не мог идти против своих епископов; кроме того, именно 
Иннокентий теперь признавался всеми как папа. Из всех европейских государей 
Анаклета поддерживал только один человек — Рожер Сицилийский. Этого факта уже 
было достаточно, чтобы лишить Анаклета какой-либо поддержки императора: по 
какому праву папа, будь он законный или нет, мог короновать какого-то 
нормандского выскочку как короля территорий, принадлежащих, собственно, 
империи? После коронации Рожера у Лотаря не осталось сомнений: папой должен 
быть Иннокентий. И однако — возможно, в такой же степени, чтобы сохранить лицо, 
как и по другим причинам, — он выдвинул одно условие: чтобы право утверждения 
епископов с вручением им кольца и посоха, утраченное империей девятью годами 
ранее, было возвращено ему и его преемникам.
        Лотарь забыл о настоятеле из Клерво. Бернар сопровождал Иннокентия в 
Льеж; возникшая ситуация была как разиз тех, в которых его таланты проявлялись 
в полной мере. Вскочив со своего места, он перед всеми собравшимися обрушился 
на короля с поношениями, призывая его немедленно отказаться от своих претензий 
и принести клятву истинному папе. Как всегда, его слова — или, скорее всего, 
сила личности, стоящая за ними, — произвели впечатление. Это была первая 
встреча Лотаря с Бернаром; не похоже, что кто-то когда-то говорил с королем 
подобным образом. Лотарь умел проявлять твердость, но в этот раз, по-видимому, 
интуитивно понял, что сопротивляться невозможно. Он уступил. До того как 
начался совет, он официально выразил свою покорность Иннокентию и подкрепил 
собственные слова предложением, которое папа, вероятно, счел даже более ценным 
— ввести Иннокентия во главе имперской германской армии в Рим.
        Уже во время своей коронации Рожер знал о силах, которые собирались 
против Анаклета и — поскольку он бесповоротно связал свою судьбу с антипапой — 
против него самого. Он шел на риск и знал это. Корона действительно была ему 
политически необходима, но он заплатил за нее тем, что навлек на себя гнев 
половины континента. В какой-то степени это было неизбежно; появление новой 
фигуры, сильной и амбициозной, на международной арене редко приветствуется 
остальными, а Рожер, кроме всего прочего, обзавелся страной, на которую 
претендовали и Западная и Византийская империи. Хуже было то, что именно в этот 
момент ему пришлось противостоять не только мирским властителям Европы, но 
также и духовным — особенно когда среди них находились такие люди, как Бернар 
Клервоский и аббат Петр из Клюни. В первые месяцы после выборов он мог 
заключить сделку с любым из претендентов на папство, и насколько более радужным 
выглядело бы теперь его будущее, если бы Иннокентий, а не Анаклет обратился к 
нему за помощью. Теперь же у Рожера, наверное, возникало неприятное ощущение, 
что он поставил не на ту лошадь.
        Но империя и церковь, как бы грозно они ни выглядели, не были 
единственными врагами нового короля. Другие, столь же опасные противники 
находились значительно ближе. Существовали бароны, которые уже на протяжении 
сотен лет, еще до Отвилей принципиально противились установлению порядка и 
объединению полуострова, а кроме того, имелись города. Только в Калабрии, где 
не было особенно крупных городов, городское население в целом соглашалось 
принять владычество короля. В Кампании главные города еще не достигли того 
уровня политического развития, как городские центры севера, где оживление 
торговли, ослабление контроля со стороны империи и возникновение 
организованного производства уже привели к образованию независимых торговых 
городов-республик, столь характерных для поздне-средневековой Италии; но новые 
веяния муниципального самоуправления просочились и на юг, и разнообразие форм, 
которые они принимали, отражало общую тенденцию отделения. В Апулии в целом 
было то же самое. Бари превратилось в «синьорию», управляемую знатью при 
назначаемом князе; в Трое существовала схожая система при главенстве епископа; 
Мольфетта и Трани являлись коммунами. Ни один из городов не хотел, если 
оставалась возможность этого избежать, становиться наравне со всеми другими 
частью хорошо организованной, централизованной монархии. И вскоре они заявили 
об этом со всей ясностью. Во время своего ураганного продвижения через 
континентальные герцогства тремя годами ранее Рожер порой разрешал городам, 
через которые он проходил, в обмен на быстрое подчинение оставлять на стенах и 
в цитадели местные гарнизоны; подобные соглашения сослужили свою службу, но 
теперь Рожер не мог допустить дальнейшего сохранения такой ситуации. Отныне его 
власть, если ей суждено уцелеть, должна была быть абсолютной. В феврале 1131 г. 
он официально потребовал от горожан Амальфи передать командование городской 
обороной и ключи от замка в его руки.
        Они отказались. Их возражения, что