ей Лонгин отправились в преторианский лагерь, чтобы попытаться 
разумными советами успокоить едва начавшийся и еще по-настоящему не 
развернувшийся бунт. В лагере преторианцы напали на трибунов и разоружили их. 
При этом Субрию и Цетрию они лишь угрожали, у Лонгина же отняли оружие силой, 
ибо он был назначен трибуном не в порядке очередности, а по дружбе с Гальбой, 
был предан своему принцепсу и тем самым особенно подозрителен мятежникам. 
Легион морской пехоты114 без промедления присоединился к преторианцам. 
Иллирийские войска прогнали Цельза, угрожая ему дротами. Германские отряды, 
сильно утомленные, но довольные своим положением, долго колебались: в свое 
время Нерон, собираясь ехать в Александрию, послал их вперед и затем вернул; 
долгое путешествие по морю измучило их, и Гальба не жалел денег на их лечение и 
отдых.
      32.  Чернь со всего города, смешавшись с рабами, уже заполняла Палатин и 
нестройными возгласами, словно требуя нового зрелища в театре или цирке, 
призывала убить Отона и покончить с заговором. В криках их не было ничего 
серьезного и искреннего: еще не кончился день, а они с равным пылом уже 
требовали вещей противоположных; просто по традиции принято льстить каждому 
принцепсу, приветствуя его до неприличия громкими и развязными возгласами и 
выказывая ему преданность, на деле ни к чему не обязывающую.
      Между тем Гальба все не мог решить, какому совету последовать. Тит Виний 
считал, что нужно оставаться во дворце, выставить стражу из рабов, укрепить все 
подступы и не выходить к охваченным яростью мятежникам. Он убеждал Гальбу дать 
виновным время раскаяться, а честным людям — сплотиться. Преступлению, говорил 
он, нужна внезапность, доброму делу — время; выйти из дворца, если понадобится, 
можно и позже, а вот можем ли мы в случае неудачи возвратиться, зависит уже не 
от нас.
      33.  Остальные полагали, что следует действовать быстро, пока заговор, до 
сей поры бессильный, не разросся. Кроме того, утверждали они, Отон, тайком 
ушедший из храма и уведенный в лагерь, где никто его не ожидал, будет еще 
некоторое время чувствовать себя неуверенно; если же мы станем медлить и терять 
время в бездействии, то он успеет научиться вести себя как принцепс. Нельзя 
дожидаться, пока он, договорившись в лагере с преторианцами, на глазах у Гальбы 
взойдет на Капитолий, в то время как наш великий полководец со своими 
доблестными друзьями будет сидеть запершись во дворце, спокойно взирая на все 
происходящее и готовясь мужественно перенести осаду. Славную помощь окажут нам 
рабы, если ослабеет единодушие, владеющее собравшимися здесь, если — что 
гораздо важнее — угаснет первый порыв возмущения, их охвативший. Нет спасения в 
позоре. Если уж должны мы погибнуть, надо идти прямо навстречу опасности: нам 
это принесет славу, Отону еще больший позор. Когда Виний стал возражать против 
этого плана, Лакон, подстрекаемый Икелом, бросился на него с угрозами. Их 
домашние распри неуклонно вели государство к гибели.
      34.  Гальба не стал долее медлить и присоединился к тем, чей план, 
казалось, сулил больше славы. Сначала, однако, в лагерь преторианцев послали 
Пизона, рассчитывая, что он скорее добьется успеха, как отпрыск очень знатного 
рода, человек, лишь недавно вошедший в милость и противник Тита Виния. Трудно 
сказать, был ли Пизон действительно его врагом или враги Виния хотели в это 
верить: всегда легче считать, что людьми движет ненависть. Едва Пизон ушел, 
пополз первый, смутный и ненадежный, слух, будто Отон убит в лагере 
преторианцев. Как обычно в таких случаях, сколь бы ни была лжива передаваемая 
новость, нашлись люди, утверждавшие, что они при этом были, видели все своими 
глазами, и присутствовавшие, кто с радостью, а кто и по легкомыслию, поверили 
молве. Многие же считали, что отонианцы, уже замешавшиеся в толпу, пустили и 
раздувают этот слух, чтобы обмануть Гальбу радостной вестью и выманить его из 
дворца.
      35.  При этом известии не только народ и бессмысленная чернь разражаются 
рукоплесканиями, но даже позабывшие страх и осторожность всадники и сенаторы 
разбивают двери дворца и устремляются во внутренние покои, стремясь попасть на 
глаза Гальбе, громко жалуясь, что их опередили и не дали отомстить за 
нанесенные императору обиды; скопище глупцов, хвастунов, пустословов, в минуту 
опасности, как оказалось дальше, ни на что не способных решиться. Не понимал 
никто ничего, судили и рядили все. Наконец, Гальба, убедившись в невозможности 
установить правду и видя, что все повторяют одно и то же, надел панцирь и сел в 
носилки: он был стар и слаб и не мог устоять на ногах среди напиравшей на него 
толпы. Еще во дворце ему встретился телохранитель Юлий Аттик, который, 
показывая на свой окровавленный меч, крикнул, что убил Отона. «А кто тебе 
приказал это сделать, друг?», — сказал Гальба, до конца остававшийся 
беспощадным к солдатскому своеволию, бесстрашным перед лицом опасности, не 
поддающимся на угодливость и лесть.
      36.  Между тем преторианцы, остававшиеся в лагере перестали колебаться; 
неистовый пыл овладел ими, им показалось мало того, что они пронесли Отона на 
плечах через весь город и защищали его своими телами: они подняли его на 
возвышение, на котором среди боевых значков еще недавно стояла золоченая статуя 
Гальбы, и окружили вымпелами своих отрядов. Ни трибунов, ни центурионов не 
подпускали к этому месту: солдаты говорили, что командиров надо опасаться в 
первую голову. Над лагерем стоял гул, и в нем сливались голоса, шум и крики, 
которыми солдаты подбадривали друг друга. Когда так шумит толпа, состоящая из 
граждан и черни115, ее крики не выражают ничего, кроме слабости и раболепия. 
Здесь было иное: едва завидев кого-нибудь из подходивших солдат, преторианцы 
хватали их за руки, обнимали, ставили в свои ряды, заставляли повторять слова 
присяги, расхваливали их императору или императора им. Отон простирал к толпе 
руки, склонялся перед ней в почтительном поклоне, посылал воздушные поцелуи и, 
стремясь ст