у, тем не менее пощадил родных Отона, все 
стали прославлять его за великодушие.
      76.  Первое сообщение, внушившее Отону уверенность в своих силах, пришло 
из Иллирии: на верность ему присягнули легионы Далмации, Паннонии и Мёзии195. 
Подобное же известие было доставлено из Испании. Но едва Отон успел особым 
эдиктом поблагодарить за это Клувия Руфа, тут же выяснилось, что Испания уже 
перешла на сторону Вителлия. Аквитания поклялась Юлию Корду196 остаться верной 
Отону, но тоже очень скоро нарушила свои обещания. Никто не руководствовался ни 
верностью долгу, ни привязанностью к принцепсу, каждая провинция присоединялась 
к той или другой партии из страха или по необходимости: так, видя, какая 
опасность над ней нависла, и понимая, что всегда легче примкнуть к тому, кто 
ближе и сильнее, перешла на сторону Вителлия Нарбоннская Галлия. Более 
отдаленные провинции и армии, находившиеся за морем, оставались верны Отону, но 
не из преданности отонианской партии, а потому, что испытывали великое уважение 
к имени Рима и к достоинству сената, да и услыхали они об Отоне раньше, чем о 
Вителлии. В Иудее Веспасиан и Муциан в Сирии привели свои легионы к присяге 
Отону. Под его властью оставались также Египет и другие провинции, 
расположенные дальше на восток. Верность ему сохраняла и провинция Африка, где 
зачинщиком выступил Карфаген: здесь вольноотпущенник Нерона Кресценс — в дурные 
времена и подобные люди начинают вмешиваться в государственные дела, — не 
дожидаясь решения проконсула Випстана Апрониана, устроил для черни пир в честь 
Отона, и народ поспешно признал нового императора, ознаменовав это признание 
всякого рода безобразиями и бесчинствами. Примеру Карфагена последовали и 
прочие города.
      77.  Теперь, когда провинции и армии разделились на две враждующие партии,
 Вителлий стал еще сильнее стремиться к войне, которая ему была необходима, 
чтобы захватить верховную власть, а Отон, как будто в мире царило полнейшее 
спокойствие, занялся текущими делами империи; некоторые из них он решал в 
соответствии с достоинством государства, большинство же — в нарушение принятых 
обычаев, сообразуясь лишь с обстоятельствами. Консулами на срок до мартовских 
календ стали он сам и его брат Тициан, на следующий срок он, рассчитывая таким 
путем польстить германским войскам, сделал консулом Вергиния, а его коллегой — 
Помпея Вописка, по старой дружбе, как утверждал он сам, или чтобы проявить 
уважение к жителям Виенны, как говорили многие197. На остальные месяцы были 
сохранены те назначения, которые произвели еще Нерон и Гальба и которые 
Вителлий после своей победы также оставил в силе: до июльских календ — Целий и 
Флавий Сабины, до сентябрьских — Аррий Антонин и Марий Цельз198. Стариков, 
которые в свое время уже занимали высшие государственные должности, Отон, дабы 
достойно завершить их почетную деятельность, произвел в понтифики и в авгуры, а 
недавно возвращенным199 из ссылки молодым нобилям вернул, чтобы их хоть как-то 
утешить, жреческие должности, принадлежавшие их отцам и дедам. Кадий Руф, Педий 
Блез и Сцевин Приск200 вновь заняли в сенате свои места, которых они были 
лишены при Клавдии и Нероне за хищения и взятки. Чтобы добиться их оправдания, 
изменили формулировку обвинения, и то, что на деле было вымогательством, 
назвали оскорблением величия: возмущение, которое вызывали процессы этого 
последнего рода, заставило забыть и справедливый закон о вымогательствах.
      78.  Стремясь подобной же щедростью привлечь к себе симпатии союзных 
племен и жителей провинций, Отон допустил новые семьи в число полноправных 
колонистов Гиспала201 и Эмериты202, распространил на все племя лингонов право 
римского гражданства203, передал несколько мавританских городов в дар провинции 
Бетика, ввел новые законы в Каппадокии204 и в Африке; все эти реформы были 
нужны Отону лишь для завоевания популярности; он и не рассчитывал, что они 
останутся в силе сколько-нибудь длительное время. Среди всех этих дел, которые 
еще можно было оправдать требованиями момента и надвигавшейся опасностью, Отон, 
однако, не забывал и о своих былых увлечениях: он провел через сенат декрет о 
восстановлении статуй Поппеи205 и даже, как говорили, подумывал об устройстве 
торжеств в память Нерона, надеясь таким образом привлечь чернь на свою сторону. 
Нашлись люди, выставившие изображения Нерона перед своими домами, и дело дошло 
до того, что народ и солдаты, как бы желая еще больше превознести знатность и 
славу Отона, в течение нескольких дней приветствовали его именем Нерона Отона. 
Сам он никак не высказал своего отношения к этому новому титулу, то ли боясь 
его отвергнуть, то ли стыдясь его принять.
      79.  У всех мысли были заняты гражданской войной и границы стали 
охраняться менее тщательно. Сарматское племя роксоланов, предыдущей зимой 
уничтожившее две когорты и окрыленное успехом, вторглось в Мёзию. Их конный 
отряд состоял из девяти тысяч человек, опьяненных недавней победой, помышлявших 
больше о грабеже, чем о сражении. Они двигались поэтому без определенного плана,
 не принимая никаких мер предосторожности, пока неожиданно не встретились со 
вспомогательными силами третьего легиона206. Римляне наступали в полном боевом 
порядке, у сарматов же к этому времени одни разбрелись по округе в поисках 
добычи, другие тащили тюки с награбленным добром; лошади их ступали неуверенно, 
и они, будто связанные по рукам и ногам, падали под мечами солдат. Как это ни 
странно, сила и доблесть сарматов заключены не в них самих: нет никого хуже и 
слабее их в пешем бою, но вряд ли существует войско, способное устоять перед 
натиском их конных орд. В тот день, однако, шел дождь, лед таял, и они не могли 
пользоваться ни пиками, ни своими длиннейшими мечами, которые сарматы держат 
обеими руками; лошади их скользили по грязи, а тяжелые панцири не давали им 
сражаться. Эти панцири, которые у них носят все вожди и знать, делаются из 
пригнанных друг к другу железных пластин или из самой твердой кожи; они 
действительно непроницаемы для стрел и камней, но если врагам удается повалить 
человека в таком панцире на землю, то подняться он сам уже не может. Вдобавок 
ко всему их лошади вязли в глу