сящие кубок с ядом 
собственным детям; записные прелюбодейки, хитро и умело обманывающие своих 
мужей. Тема прелюбодеяния звучит во всей сатире, это единственная скрепка, 
сдерживающая очень рыхлую ее композицию. И звучит она недаром; здесь было 
больное место римского общества. Жена бросала мужу лозунг бьернсоновских 
героинь, только перевернув его: «Ты будешь делать все, что тебе хочется, а я не 
могу жить по-своему! Кричи, сколько хочешь, переворачивай все вверх дном; я 
человек» (Iuv. VI. 282—284); и удержу в этой «жизни по-своему» часто не было. 
Семья рушилась, и законы Августа, которыми он хотел укрепить и упорядочить 
семейную жизнь, не привели ни к чему.
   В старом Риме развод был неслыханным делом. В 306 г. до н.э. цензоры 
исключили из сената Л. Анния, потому что он, «взяв в жены девушку, развелся с 
ней, не созвав совета друзей» (Val. Max. II. 9. 2). В 281 г. до н.э. Сп. 
Карвилий Руга развелся с женой, объясняя развод тем, что жена по своему 
физическому складу не может иметь детей. Год запомнили, как запоминали года 
грозных битв и великих событий. Вероятно, еще в течение многих лет для развода 
требовались основательные причины, которые обсуждались и взвешивались на 
семейном совете. Но уже во II в. развод превратился в средство избавиться от 
надоевшей жены; причины, которые приводились как основание для развода, 
смехотворны: у одного жена вышла на улицу с непокрытой головой; у другого жена 
остановилась поговорить с отпущенницей, о которой шла дурная слава; у третьего 
пошла в цирк, не спросив мужнего разрешения (Val. Max. VI. 10-12, – вероятно, 
из утерянной второй декады Тита Ливия). Брак sine manu дал полную свободу 
развода и для женщины. Целий в числе прочих городских новостей и сплетен 
сообщает Цицерону, что Павла Валерия развелась со своим мужем без всякой к тому 
причины в тот самый день, когда муж должен был вернуться из провинции, и 
собирается выйти за Д. Брута (ad fam. VIII. 7. 2); не прошло и месяца, а 
Телезилла выходит уже за десятого мужа (Mart. VI. 7. 3-4). «Ни одна женщина не 
постыдится развестись, – писал Сенека, – потому что женщины из благородных и 
знатных семейств считают годы не по числу консулов, а по числу мужей. Они 
разводятся, чтобы выйти замуж, и выходят замуж, чтобы развестись» (de ben. III. 
16. 2).
   От всех этих заявлений нельзя отмахнуться: в них отражается подлинная и 
жестокая правда. Мне хочется только напомнить умную русскую пословицу о доброй 
славе, которая лежит под камнем, и о худой, которая бежит по дорожке. 
Преступная мать, сделавшая сына своим любовником, женщина, сменившая пусть не 
десять, а хотя бы троих мужей, преступница, которая хладнокровно подносит 
отравленный кубок невинной жертве, – все эти фигуры давали и для светской 
болтовни, и для злой эпиграммы, и для сатирического вопля материал гораздо 
более благодарный, чем какая-то тихая женщина, о которой только и можно было 
сказать, что она «сидела дома и пряла шерсть».
   Мы не можем, конечно, установить числового соотношения между этими скромными,
 неизвестными женщинами и героинями Ювенала. Можно, однако, не обинуясь, 
сказать, что первых было больше. Не следует, во-первых, меркою Рима мерять всю 
страну: во все времена и у всех народов жизнь в столице шла шумнее и 
распущеннее, с большим пренебрежением к установленным правилам морали и 
приличий, чем в остальной стране. Плиний, например, говорит о Северной Италии 
как о таком крае, «где до сих пор хранят честность, умеренность и старинную 
деревенскую простоту» (epist. i. 14. 4). А во-вторых, надо обязательно 
проводить границу между богатыми аристократическими кругами, где праздность и 
отсутствие насущных повседневных забот создавали атмосферу, в которой легко 
было сбиться с правого пути, и слоями среднесостоятельными и вовсе бедными, где 
на жене лежал весь дом и от ее усердия и умения зависело благосостояние всей 
семьи. Ювенал, рисуя женские типы, имеет в виду только Рим и сплошь женщин если 
не аристократического, то богатого класса, а Сенека говорит о скандальных 
бракоразводных историях именно в этой среде.
   Мы располагаем документальными свидетельствами, к сожалению, больше всего 
именно об этой среде: жены простых людей, небогатых, а то и вовсе бедных, не 
обращали на себя внимания при жизни и уходили из нее незаметные и незамеченные. 
Память о них оставалась в сердцах близких, но выразить эту любовь, свою печаль 
и благодарность они умели только в истертых от бесконечного повторения словах, 
которые подозрительному взгляду кажутся лишь трафаретом, благопристойным и 
лживым.
   Не надо, по существу говоря, никаких документальных данных, чтобы 
представить себе жизнь замужней женщины в этой среде, – извечную женскую долю 
всех времен и всех народов, полную незаметного труда и мелких хлопот, которые 
не дают передохнуть с раннего утра и дотемна и которыми держится дом и семья. 
Она, конечно, домоседка: куда же пойдешь, когда нужно сделать то то, то другое, 
сготовить, убрать, починить. Она садится за прялку и, напряв ниток, переходит к 
ткацкому станку, не потому что это освященная веками благородная традиция, а 
потому что одежда, изготовленная дома, обойдется дешевле покупной. Она 
высчитывает каждый асс, прикидывает, как бы подешевле купить и хлеба, и овощей, 
и чурок для жаровни. Муж с рассвета возится в мастерской (каменотес, столяр или 
сапожник), ребята постарше ушли в школу. Теперь пора наводить чистоту: 
комнатенка за мастерской или полутемная низенькая мансарда моется (за водой 
надо бегать на перекресток, что поделаешь!), чистится, выскребается: чистота ее 
конек и пятно на полу приводит ее в ужас. Потом надо подумать о завтраке для 
мужа и для детей; в соседней лавчонке хитрец-грек продает палые маслины, 
выдавая их за лучший ранний сорт; ну ее-то, конечно, не проведешь: она купит 
модий-другой по дешевке и дома их засолит и замаринует – будет дешевле покупных 
и вкуснее. Старший сын является из школы с горькими слезами: никак не выходили 
на дощечке две противных буквы, а потом он дернул за хвост учительскую собаку – 
она и вцепись зубами! От учителя попало за все разом. Мать перевязывает руку 
п