еро» (epist. VI. 24).
   Стоит рассказать еще об одной женщине, память о которой сохранилась в 
длинной, но искалеченной эпитафии. Раньше считали, что это «похвала» Турии, 
жене Лукреция Веспиллона, но вновь найденные отрывки надписи заставили 
отказаться от этого предположения. Имя умершей, так же как и ее мужа, остаются 
неизвестными; М. Дюрри, последний издатель этой надписи, заключил свою статью 
прекрасными словами: «…трещина в камне сделала эту „похвалу“ анонимной и 
символической… Похвала неизвестной жене» – превратилась в восхваление римской 
женщины".
   Надпись позволяет проследить ее жизнь. Ее обручили с молодым человеком, 
который сразу же уехал вслед за Помпеем в Македонию: муж старшей сестры, Клувий,
 уехал в Африку. Времена наступали страшные: начиналась гражданская война; 
среди раздора партий и общего беспорядка нечего было рассчитывать на защиту 
закона и безопасность. Шайки разбойников бродили по стране; элементы 
недовольные, озлобленные, изверившиеся в возможности лучшей судьбы, поднимали 
голову. Родители обеих сестер погибли от разбойничьей ли руки, от руки ли 
собственных рабов, мы этого никогда не узнаем. Но обе сестры исполнили то, что 
для древних было священным долгом: добились того, что убийцы были найдены и 
наказаны. «Если бы мы находились дома, – вспоминает муж покойной, говоря о себе 
и Клувии, мы не сделали бы больше».
   Молодая девушка переселилась, стремясь «найти охрану своему целомудрию», в 
дом будущей свекрови. Новая напасть ждала ее. Какие-то люди, притязавшие на 
родство с ее отцом, объявили сделанное им завещание недействительным; если бы 
им удалось доказать свою правоту, то девушка и все состояние оставшееся после 
отца, оказались бы под опекой неожиданных претендентов, т. е. фактически в их 
власти. Жених, которого отец сделал сонаследником дочери, и ее сестра, которой 
выделена была тоже часть, не получили бы ничего. «Опираясь на истину, ты 
защитила наше общее дело… твоя твердость заставила отступить [противников]».
   До спокойной жизни было, однако, еще далеко. Цезарь запретил возвращаться в 
Италию сторонникам Помпея; вернулся ли, нарушив этот запрет, жених и должен был 
бежать, оставался ли он в изгнании, этого мы сказать не можем. Ясно одно: 
невеста или уже молодая жена отказалась от всех своих драгоценностей, обманула 
«стражей, поставленных врагами», снабдила всем необходимым изгнанника, нашла 
ему могущественных покровителей среди цезарианцев; муж смог беспрепятственно 
вернуться, но когда начались проскрипции 43 г., его занесли в списки 
проскрибированных. Жена «спасла его своими советами», спрятала, рискуя жизнью 
(возможно, что в собственном доме), отправилась к Октавиану (его не было в 
Риме) и вымолила у него прощение. С этим «восстановлением» она явилась к Лепиду,
 распоряжавшемуся в Риме, но он отказался признать «благодетельное решение» 
своего коллеги; в ответ на мольбы бедной женщины, бросившейся к ногам Лепида, с 
ней «обошлись, как с рабыней», осыпали оскорблениями. Октавиан, вернувшись в 
Рим, позаботился, видимо, о том, чтобы его распоряжение было выполнено.
   «Земля была умиротворена, государство успокоено; на нашу долю выпали, 
наконец, спокойные и счастливые дни», но это счастье было омрачено тем, что у 
супругов не было детей (умерли они или их вовсе не было, из текста неясно). И 
тут жена подала мужу совет: в нем, как в фокусе, собрались лучи ее любви, 
которой привычно было не искать своего и думать только о любимом человеке: 
предложила мужу развестись с ней и жениться на другой. «Ты утверждала, что 
детей, которые родятся от этого брака, ты будешь считать своими, что из 
состояния, которым до сих пор мы владели сообща, ты не выделишь части для себя, 
и оно останется в моем распоряжении… ты будешь относиться ко мне, как любящая 
сестра и свекровь».
   История сохранила память не только о тех римских женщинах, которые, говоря 
словами Каркопина, «воплощают в себе все земное величие». Были и другие, и о 
них сказано было много злого: Марциал и Ювенал постарались здесь вовсю, кое-что 
добавил и Тацит. Чуть ли не на каждой странице у Марциала мелькает какой-нибудь 
гнусный женский образ: вот развратница, даже не старающаяся скрывать свой 
разврат (I. 34); бессовестная мать, купившая мужа своим приданым и равнодушная 
к тому, что ее три сына голодают (II. 34); влюбленная старуха, осыпающая 
любовника драгоценными подарками (IV. 28); женщины-пьяницы (I. 87 и V. 4); жена,
 у которой в любовниках перебывало семеро рабов (VI. 39); мачеха, живущая в 
любовной связи с пасынком (IV. 16); отравительница (IV. 24) – галерея страшная! 
Шестую сатиру Ювенала кончаешь читать с таким чувством, словно наконец 
выкарабкался из выгребной ямы. Зарисовки женских типов, им сделанные, конечно, 
карикатурны, но никакая карикатура невозможна, если для нее нет опоры в 
действительном мире. Вот ученая женщина, которая, как только все расположились 
за обеденным столом, начинает умный разговор, сравнивает Вергилия с Гомером, 
извиняет самоубийство Дидоны, «ее слова несутся в таком количестве, что кажется,
 будто вокруг тебя бьют в медные тазы и звонят в колокольчики»; болтунья и 
сплетница, которая знает, кто влюблен, как ведет себя со своим пасынком мачеха, 
от кого и когда забеременела вдова, что делается в Китае и во Фракии, она 
«подхватывает у городских ворот толки и слухи, а иногда сама их выдумывает». 
Эти женщины кажутся вполне безобидными на том страшном фоне, на котором они 
проходят. Какой стыдливости можно ожидать от женщины, которая изменяет своему 
полу и в костюме гладиатора дырявит мишень и обдирает ее щитом, проходя весь 
курс фехтования? В мечтах она видит себя уже на арене амфитеатра. Устав от 
физических упражнений, она с великим шумом, в окружении толпы прислужников и 
прислужниц, идет ночью в баню и, вернувшись, набрасывается на пищу и вино, 
которым упивается до рвоты.
   Ужасны злобные мегеры, которые отправляют на крест раба, потому что им этого 
захотелось:
   «Так хочу, так и велю; что разум? желание важно», —
   истязают рабынь-прислужниц, потому что один локон лежит не так, как госпоже 
угодно; проводят свое утро под свист бичей и розог; женщины, опускающиеся в 
бездну самого страшного разврата; отравительницы, подн