жду Гомером и послегомеровским эпосом, а о том, как звали Ахилла, 
когда он, одетый в женское платье, находился среди дочерей царя Никомеда, и 
какие песни имеют обыкновение распевать сирены (Suet. Tib. 70. 3). Собирается 
интеллигентное общество: молодые люди, которые приехали в Афины завершить свое 
образование и которые, конечно, слушают философов, справляют на чужбине 
Сатурналии. Пирушка оживлена «приятной и пристойной беседой»: объясняют трудное 
место у Энния; вспоминают, где встречается редкое, давно вышедшее из 
употребления слово; думают, какое время, прошлое или будущее, обозначают такие 
глагольные формы, как scripserim, venerim; спрашивают, как надо понимать слова 
Платона «общие женщины». Тут бы и развернуться рассуждениям о том, что такое 
государство, осуществимы ли идеи Платона, почему он сам изменил их в «Законах», 
но разговор сразу соскальзывает на распутывание неправильно построенных 
силлогизмов (Gell. XVIII. 2). Сенека рассказал, как читают «Государство» 
Цицерона грамматик и «филолог» (историк материальной культуры, – сказали бы 
мы): одного интересуют подробности древнего периода римской истории (каким 
термином обозначали тогда диктатора, при каких обстоятельствах исчез Ромул); 
другой объясняет непонятные выражения, устарелые слова, находит у Вергилия 
выражение, взятое от Энния (epist. 108. 29-34). Общий смысл произведения, его 
основная идея не занимают ни того ни другого. Характер школьного преподавания и 
характер умственных интересов тогдашнего общества находились в полном 
соответствии между собой.
   Отдадим, однако, должное грамматической школе. Она учила ценить слово, 
вдумываться в его смысл, взвешивать его: подробный, порой мелочный комментарий 
учителя приучал к медленному, осмысленному чтению: ученик начинал понимать, 
почему поэт употребил именно это слово, в чем его сила и красота. Школа 
знакомила с особенностями поэтического стиля, с изменением и развитием языка, 
изощряла вкус, заставляла мальчика думать и для своих мыслей искать нужные 
слова; она оттачивала его стиль, приучала к умственной работе, и не только 
приучала – она выучивала наслаждаться ею. В римской школе, и средней и высшей, 
были недостатки и недостатки крупные, но несправедливо заслонять ими ее 
достоинства и объявлять огулом ее работу пустой и бессмысленной. Надо, впрочем, 
сказать, что и питомцы этой школы, насквозь проникнутые ее духом, не всегда 
были признательны своим учителям.
   Грамматики в массе своей уважением не пользовались: греки, часто отпущенники,
 преподававшие за деньги, они были «ремесленниками», которые трудом 
зарабатывали себе хлеб; верхи античного общества этих тружеников ставили 
невысоко. И Цицерон, и Сенека-отец удивлялись, почему «постыдно учить тому, 
чему учиться очень почтенно» (Or. 41. 142; Sen. contr. II, praef. 5), но сам 
Цицерон заявлял, что он выучился ораторскому искусству в Академии, а не в 
«мастерских риторов» (Or. 3. 12; вспомним, что граница между ритором и 
грамматиком была очень нечеткой и что юноша часто уже у грамматика основательно 
знакомился с ораторским искусством). За время от Цицерона и до Квинтилиана в 
отношении к учителю ничего не стронулось. Грамматик у Ювенала видит, что к нему 
с пренебрежением относятся даже рабы богатого дома (7. 215—219); Орбилий, 
«щедрый на удары» Горациев учитель, с такой остротой чувствовал горечь и 
приниженность своего положения, что в старости написал книгу о тех обидах 
которые своей небрежностью и высокомерием наносят учителям родители их учеников.

   Квинтилиан недолюбливал грамматиков: он считал их захватчиками, самозванно 
вторгшимися в область, по праву принадлежащую ритору. Когда ему случается 
вспомнить о них, он почти всегда видит одни их плохие качества: его раздражал 
их франтоватый вид («завитые тупицы»), их самомнение, их тщеславие. Они 
упивались своей ученостью; считали знание грамматических тонкостей верхом 
премудрости и часами надрывались, споря о них; любили щегольнуть знакомством с 
писателями, давно забытыми; чтобы придать себе веса и огорошить аудиторию, не 
стеснялись сослаться на книгу, которой никогда не было, и на автора, которого 
никогда не существовало. «Изобличить их невозможно: нельзя найти того, чего 
нет», – ехидно заметил по этому поводу Квинтилиан (I. 8. 18-21). Даже Авл 
Геллий, образцовый выученик грамматической школы, говорит о тщеславии и 
мелочности грамматиков (XVIII. 6).
   Квинтилиан написал целую главу «Нравы и обязанности учителя» (II. 2); сквозь 
этот идеальный облик можно разглядеть два типа учителей, с которыми он часто 
должен был встречаться в действительности. Один, гневливый, едкий, нетерпеливый,
 скорый на слова бранные и обидные, тиранически распоряжался в своей школе и 
охотно хватался за ремень и розгу. Другой ему совершенно противоположен: не в 
меру мягкий и снисходительный, он пропускает ошибки, которые следовало 
исправлять, растекается в похвалах, распускает своих учеников и лебезит перед 
ними и их родителями. О таких учителях говорит и Тацит: «Они привлекают к себе 
учеников не строгостью дисциплины, не дарованиями, проверенными на опыте, а 
заискиваньем, лестью и низкопоклонством» (dial. 29). А Квинтилиан еще 
настойчиво предупреждает родителей выбирать учителя чистых и строгих нравов; 
попадались среди них люди, нравственный уровень которых был очень низок (I. 3. 
17). Ювенал вторит Квинтилиану (10. 224).
   Было бы весьма опрометчиво доверчиво положиться на Квинтилиана и решить, что 
весь учительский мир древней Италии состоял из педантов и низких подхалимов. 
Утверждать противное можно, ссылаясь на того же Квинтилиана, который был щедр 
на злые слова об этом мире. Он сам с благодарностью вспоминает своих учителей; 
внимание к каждому ученику, учет его способностей, умение воодушевить 
отставшего, зажечь интересом к работе, поддерживать рабочее напряжение в каждом 
ученике и в целом классе – все это было заветом его безымянных учителей (I. 2. 
23). Почтенные, сердцем преданные своей работе, мелькают они у Авла Геллия. 
Плиний Младший, хорошо знавший учительский мир и много с ним общавшийся, писал, 
что «нет людей искреннее, проще и лучше» (epist. II. 3. 5-6). Ему, 
прославленному адвокату, который вынужден бывал «хоть и против воли, пускаться 
на хи