тязается честно. В Италии его унижало то, что своими успехами он 
обязан лишь шайке повсюду следовавших за ним клакеров, которые были старательно 
подобраны и получали большие деньги. Римляне становились ему невыносимы, он 
считал их грубыми мужиками и говорил, что уважающий себя артист может считаться 
только с греками.
Столь желанный отъезд состоялся, наконец, в ноябре 66 г.; в Рим Нерон вернулся 
лишь к концу 67 г. Никогда он не играл так много: для него нарочно устроили так,
 чтобы все игры произошли в один год; все города посылали ему призы местных 
состязаний;

__________
[1] Агонеты — судьи при состязании, мастигофоры — стражи, вооруженные плетками, 
которыми они били в случае нарушения правил, установленных при состязании. — 
Ред.

433
 
беспрестанно к нему являлись депутации, просившие его спеть в том или другом 
городе. Этот большой ребенок, с невероятной наивностью не замечавший лести, (а 
может быть, в душе смеявшийся над ней), был вне себя от восторга. «Греки одни 
умеют слушать, — говорил он, — только греки достойны меня и моих стараний». Он 
осыпал их привилегиями, провозгласил свободу Греции на Истмийских играх, щедро 
платил оракулам, дававшим ему благоприятные предсказания, и упразднял те из них,
 которые пришлись ему не по вкусу. Говорят, он даже велел задушить одного певца,
 который не сдержал своего голоса, когда это нужно было, чтобы не заглушать 
голоса его — Нерона... Многие краснели при мысли, что Греция опозорена этой 
бесстыдной комедией. Впрочем, некоторые города сохранили свое достоинство: 
злодей не посмел явиться в Афины, — его туда не пригласили.
Возвращение вполне соответствовало всему путешествию. В каждом городе ему 
воздавали почести как триумфатору: для его въездов разламывались стены. В Риме 
по этому случаю были устроены неслыханные празднества. Нерон въехал на 
триумфальной колеснице Августа; рядом с ним сидел музыкант Диодор; на голове у 
императора был надет олимпийский венок; в правой руке он держал пифийский 
венок; перед ним несли остальные венки и надписи с обозначением его побед, имен 
побежденных им соперников и названий пьес, в которых он играл; за ним следовали 
клакеры. Для въезда Нерона была разрушена арка Большого цирка. Отовсюду слышны 
были возгласы: «Да здравствует олимпионик! Пифионик! Август! Да здравствует 
Нерон Геракл! Нерон Аполлон! Единственный периодоник, единственный, который 
когда-либо был! Август, Август! О, священный голос! Счастливы те, кому удалось 
его слышать!» Тысяча восемьсот восемь венков, привезенных Нероном, были 
выставлены в Большом цирке и прикреплены к обелиску, который был поставлен 
здесь Августом.
(Renan, L' Antechrist, стр. 264—268 и 302—305, изд. Calmann Levy).

9. Республиканец времен Нерона
Я предпочитаю Тразея Катону Младшему, которого он взял себе за образец; я 
считаю его лучшим представителем разумного стоицизма. Я не знаю, в чем можно бы 
упрекнуть этого героя, лишенного всякого самохвальства, кротость которого 
равнялась его твердости: он боялся, по его собственным словам, слишком сильно 
ненавидеть пороки, чтобы не возненавидеть людей; сохранял кроткое и благодушное 
спокойствие во время борьбы, в которой подвергалась опасности его жизнь; он 
никогда не подчинялся тому, с чем не могла примириться его совесть, но в то же 
время никогда не рисковал без



434
 
нужды своей жизнью, сохраняя ее для общественного блага; никогда не выступая с 
придирчивой и беспокойной оппозицией против власти и не стараясь подобно другим 
стоикам дерзостью снискать себе популярность, он умел однако не допускать сенат 
до несправедливых, жестоких или неприличных постановлений; он достигал этого не 
только подачей голоса, -но и самим молчаньем своим: уважение, которое он внушал 
к себе, было так велико, что вся империя обращала на него взоры и 
прислушивались не только к его словам, но, если можно так выразиться, и к его 
молчанью; самые отдаленные провинции обращали внимание на то, чего Тразей «не 
сделал». Сам Нерон был обезоружен таким спокойным мужеством и отдавал 
справедливость безукоризненной честности этого человека: Нерон сам говорил, что 
хотел быть другом его, и относился к Тразею с почтением вплоть до той минуты, 
когда вне себя от ужаса после убийства своей матери Агриппины, он не мог более 
выносить взгляда неподкупной совести и докучливой добродетели сенатора, который 
один не пожелал своим присутствием участвовать в оправдании матереубийства и во 
время чтения письма Нерона ушел из заседания сената.
Смерть Тразея, описание которой у Тацита (Анналы XVI, 34—35) нельзя читать без 
волнения, сколько бы раз ни повторялось это чтение, представляет собой самую 
прекрасную кончину, какую только мы знаем в древности.