го патрона, очевидно выпрашивает себе 
платье. К этой лести, которая ему ничего не стоила, Гросф присоединил свиток с 
тщательно переписанными последними своими стихотворениями, который он навернул 
на палку из слоновой кости и вложил в пурпуровый футляр с серебряными крышками 
на обоих концах.
Он отправился сегодня утром, с восходом солнца, поздравить своего патрона. 
Целый час простоял он в хвосте перед дверью в плаще, который красноречиво 
ходатайствовал за своего хозяина. Явился слуга правителя, отобрал все 
поздравления, а поздравление Гросфа с особенно благосклонной улыбкой, и вручил 
ему... что же? Свиток, изъеденный червями, покрытый 50-летней пылью вроде тех, 
которые служат оберткой для ливийских олив, египетского перца или византийских 
анчоусов. И в довершение всего этого свиток заключал в себе нелепые бредни 
Децима Брута, очень хорошего



238
 
римлянина, но весьма скверного писателя, — его сочинения о философии, 
красноречии и политике.* Что вы скажете об этом способе уклониться от подарка, 
заменив плащ негодной книгой?
(Nisard, Po'etes latins de la decadence, p. 293, 5-e edit chez Hachette).

__________
* Децим Юний Брут (84—43 гг. до н. э.), участник заговора против Цезаря, воевал 
с Антонием в Галлии.
5. Клиент на обеде у своего патрона
Как ни клянись, Требий, трудно поверить, что ты не стыдишься за свой образ 
жизни, что для тебя по-прежнему высшее благо питаться чужими объедками... Ведь 
нет ничего непритязательнее брюха. Но допустим даже, что тебе нечем наполнить 
желудок — проси тогда милостыню! Разве мало места на пристани, мало мостов; и 
не найдется разве рогожки, чтобы немного прикрыться? Или тебе уж так дорого 
унижение за знатным столом, и так силен голод? Дрожать от холода на улице и 
глодать грязный собачий огрызокв этом ведь меньше позора!
Помни прежде всего, что, получив приглашение к обеду, ты сполна получил плату 
за все свои услуги. Обедом тебе заплатили за всю твою дружбу: хозяин запишет 
его тебе в счет, и как ни редко тебя приглашают, все идет в счет. Месяца два о 
тебе забывали, но вот — на обеденном ложе свободна подушка: зачем же ей 
пустовать? «Требий, зайди отобедать со мной!» — говорит он тебе. И ты наверху 
блаженства: что же еще и желать?! И всю ночь не дают тебе спать грезы о 
завтрашнем пире...
Но вот и обед! Вино — такое, что и шерсть промывать им нельзя; от него гость 
скорчится, словно жрец Кибелы. Поднимается перебранка, которая скоро переходит 
в драку между вами и толпой вольноотпущенных; ты отбрасываешь бокал и вытираешь 
салфеткой свои кровавые раны. А хозяин тем .временем пьет вино времен 
пунической войны, но и рюмки такого вина не предложит он гостю, даже больному 
желудком. А завтра ему подадут другое — с албанских гор или из Сетия — не 
узнаешь точно откуда: от вековой плесени давно уж исчезла надпись на кувшине...
Сам Виррон пьет из большого янтарного кубка, и фиалы его украшены драгоценными 
камнями. А тебе и золотых не дадут, а то и поставят слугу — стеречь драгоценные 
камни на кубке и следить за твоими ногтями... Пей из кубка, носящего имя 
беневентского сапожника [1], из разбитого, давно уж нуждающегося в замазке.

__________
[1] Беневентский сапожник — Вахиний, доносчик времен Нерона. У него был очень 
длинный нос, и кубки с длинными носами назывались вахиниевыми. — Ред.
 

239
 
Когда хозяин разгорячится вином и чрезмерно насытится пищей — ему подают 
напиток, холоднее альпийского снега. А тебе — даже воду другую дают. Кубки твои 
наполняет какой-нибудь гетул,* или черный мавр своей костлявой рукою, — словом, 
такой виночерпий, с которым совсем неприятно встретиться ночью с глазу на глаз 
на холмистой Латинской дороге. А перед Вирроном — не раб, а цветок, стоящий 
больше, чем все богатства Тулла, Анка и прочих римских царей... Если ты 
захочешь пить, то зови своего Гимеда-гетула. Юноша, за которого заплачено много 
тысяч, не умеет служить беднякам: его неприступность равняется его красоте. 
Разве он подойдет? Разве услышит тебя, когда ты попросишь горячей или холодной 
воды? Ведь это ниже его достоинства — служить старику-клиенту. И таких 
надменных рабов немало в доме патрона.
Вот и еще такой же! С каким ворчанием подает он тебе заплесневелый кусок хлеба, 
не очистив его; и не пытайся отведать этот хлеб; не откусишь, только челюсть 
свернешь. А у хозяина — мягкий пшеничный хлеб, нежный и белый, как снег. Но 
смотри, не протягивай руку: почтенье к хозяйской корзине!..
Гляди, какого громадного краба несут хозяину: он еле умещается на блюде. Высоко 
подняв, несет его повар, и с каким презрением смотрит на гостей хвост этого 
рака из-за спаржи. А тебе, как на поминках, поставят маленькую тарелку с 
крохотным раком да половинку яйца. Сам он поливает свою рыбу венафрским маслом, 
а твоя капустная кочерыжка воняет лампадой...
У Виррона — краснобородка [1] с Корсики или из Сицилии: ведь наше обжорство не 
знает пределов, и в нашем море этой рыбы уже нет: всю повытаскивали сетями. Все 
припасы для кухни идут из провинций... Подают и мурену огромных размеров, 
пойманную в сицилийской пучине. Ведь когда буйный ветер стихает и, сидя в 
пещере, сушит свои мокрые крылья, отважные рыбаки в самой Харибде не боятся 
забрасывать свои сети. На вашу же долю — рыба зме