напротив, полагают, что к поборам и вымогательству 
он был вынужден крайней скудостью и государственной и императорской казны: в 
этом он сам признался, когда в самом начале правления заявил, что ему нужно 
сорок миллиардов сестерциев, чтобы государство стало на ноги. И это кажется тем 
правдоподобнее, что и худо нажитому он давал наилучшее применение.
 17. Щедр он был ко всем сословиям: сенаторам пополнил их состояния, 
нуждавшимся консулярам назначил по пятьсот тысяч сестерциев в год, многие 
города по всей земле отстроил еще лучше после землетрясений и пожаров, о 
талантах и искусствах обнаруживал величайшую заботу.
 18. Латинским и греческим риторам он первый стал выплачивать жалованье из 
казны по сто тысяч в год; выдающихся поэтов и художников, как например, 
восстановителя Колосса и Венеры Косской [50] , он наградил большими подарками; 
механику, который обещался без больших затрат поднять на Капитолий огромные 
колонны, он тоже выдал за выдумку хорошую награду, но от услуг отказался, 
промолвив: «Уж позволь мне подкормить мой народец».
 19. На зрелищах при освящении новой сцены в театре Марцелла он возобновил даже 
старинные представления [51] . Трагическому актеру Апелларию он дал в награду 
четыреста тысяч сестерциев, кифаредам Терпну и Диодору – по двести тысяч, 
другим – по сотне тысяч, самое меньшее – по сорок тысяч, не говоря о множестве 
золотых венков. Званые пиры он также устраивал частые и роскошные, чтобы 
поддержать торговцев съестным. На Сатурналиях он раздавал подарки мужчинам, а в 
мартовские календы [52] – женщинам.
 Все же загладить позор былой своей скупости ему не удалось. (2) Александрийцы 
неизменно называли его  селедочником   [53] , по прозвищу одного из своих царей,
 грязного скряги. И даже на его похоронах Фавор, главный мим, выступая, по 
обычаю, в маске и изображая слова и дела покойника, во всеуслышанье спросил 
чиновников, во сколько обошлось погребальное шествие? И услышав, что в десять 
миллионов  [54] , воскликнул: «Дайте мне десять тысяч и бросайте меня хоть в 
Тибр!»
 20. Роста он был хорошего [55] , сложения крепкого и плотного, с натужным 
выражением лица: один остроумец метко сказал об этом, когда император попросил 
его пошутить и над ним: «Пошучу, когда опорожнишься». Здоровьем он пользовался 
прекрасным, хотя ничуть о том не заботился, и только растирал сам себе в бане 
[56] горло и все члены, да один день в месяц ничего не ел.
 21. Образ жизни его был таков. Находясь у власти, вставал он всегда рано, еще 
до свету, и прочитывал письма и доклады от всех чиновников; затем впускал 
друзей и принимал их приветствия, а сам в это время одевался и обувался. 
Покончив с текущими делами, он совершал прогулку и отдыхал с какой-нибудь из 
наложниц: после смерти Цениды у него их было много. Из спальни он шел в баню, а 
потом к столу: в это время, говорят, был он всего добрее и мягче, и домашние 
старались этим пользоваться, если имели какие-нибудь просьбы.
 22. За обедом, как всегда и везде, был он добродушен и часто отпускал шутки: 
он был большой насмешник, но слишком склонный к шутовству и пошлости, даже до 
непристойности. Тем не менее, некоторые его шутки очень остроумны; вот 
некоторые из них. Консуляр Местрий Флор уверял, что правильнее говорить не 
«plostra», а «plaustra»; на следующий день он его приветствовал не «Флором», а 
«Флавром» [57] . Одна женщина клялась, что умирает от любви к нему и добилась 
его внимания: он провел с ней ночь и подарил ей четыреста тысяч сестерциев; а 
на вопрос управителя, по какой статье занести эти деньги, сказал: «За 
чрезвычайную любовь к Веспасиану».
 23. Умел он вставить к месту и греческий стих: так, о каком-то человеке 
высокого роста и непристойного вида он сказал:



    Шел, широко выступая, копьем длиннотенным колебля  [58] .



 А о вольноотпущеннике Кериле, который, разбогатев и не желая оставлять 
богатство императорской казне, объявил себя свободнорожденным и принял имя 
Лахета:



    О Лахет, Лахет, 
    Ведь ты помрешь – и снова станешь Керилом  [59] .



 Но более всего подсмеивался он над своими неблаговидными доходами, чтобы хоть 
насмешками унять недовольство и обратить его в шутку. (2) Один из его любимых 
прислужников просил управительского места для человека, которого выдавал за 
своего брата; Веспасиан велел ему подождать, вызвал к себе этого человека, сам 
взял с него деньги, выговоренные за ходатайство, и тотчас назначил на место; а 
когда опять вмешался служитель, сказал ему: «Ищи себе другого брата, а это 
теперь мой брат». В дороге однажды он заподозрил, что погонщик остановился и 
стал перековывать мулов только затем, чтобы дать одному просителю время и 
случай подойти к императору; он спросил, много ли принесла ему ковка, и 
потребовал с выручки свою долю. (3) Тит упрекал отца, что и нужники он обложил 
налогом; тот взял монету из первой прибыли, поднес к его носу и спросил, воняет 
ли она. «Нет», – ответил Тит. «А ведь это деньги с мочи» [60] , – сказал 
Веспасиан. Когда посланцы доложили ему, что решено поставить ему на 
общественный счет колоссальную статую немалой цены, он протянул ладонь и 
сказал: «Ставьте немедленно, вот постамент».
 (4) Даже страх перед грозящей смертью не остановил его шуток: когда в числе 
других предзнаменований двери Мавзолея вдруг раскрылись, а в небе появилась 
хвостатая звезда, он сказал, что одно знаменье относится к Юнии Кальвине из 
рода Августа, а другое к парфянскому царю, который носит длинные волосы [61] ; 
когда же он почувствовал приближение смерти, то промолвил: «Увы, кажется, я 
становлюсь богом».
 24. В девятое свое консульство он, находясь в Кампании, почувствовал легкие 
приступы лихорадки. Тотчас он вернулся в Рим, а потом отправился в Кутилии [62] 
и в реатинские поместья, где обычно проводил лето. Здесь недомогание усилилось, 
а холодной водой он вдобавок застудил себе живот. Тем не менее, он продолжал, 
как всегда, заниматься государственными дела