преторианец 
узнал его и отдал ему честь.
 (3) Доскакав до поворота, они отпустили коней, и сквозь кусты и терновник, по 
тропинке, проложенной через тростник, подстилая под ноги одежду, Нерон с трудом 
выбрался к задней стене виллы. Тот же Фаон посоветовал ему до поры укрыться в 
яме, откуда брали песок, но он отказался идти живым под землю. Ожидая, пока 
пророют тайный ход на виллу, он ладонью зачерпнул напиться воды из какой-то 
лужи и произнес: «Вот напиток [171] Нерона!» (4) Плащ его был изорван о 
терновник, он обобрал с него торчавшие колючки, а потом на четвереньках через 
узкий выкопанный проход добрался до первой каморки и там бросился на постель, 
на тощую подстилку, прикрытую старым плащом. Ему захотелось есть и снова пить: 
предложенный ему грубый хлеб он отверг, но тепловатой воды немного выпил.
 49. Все со всех сторон умоляли его скорее уйти от грозящего позора. Он велел 
снять с него мерку и по ней вырыть у него на глазах могилу, собрать куски 
мрамора, какие найдутся, принести воды и дров [172] , чтобы управиться с трупом.
 При каждом приказании он всхлипывал и все время повторял: «Какой великий 
артист погибает!» (2) Пока он медлил, Фаону скороход принес письмо; выхватив 
письмо, он прочитал, что сенат объявил его врагом и разыскивает, чтобы казнить 
по обычаю предков. Он спросил, что это за казнь; ему сказали, что преступника 
раздевают донага, голову зажимают колодкой, а по туловищу секут розгами до 
смерти. В ужасе он схватил два кинжала, взятые с собою, попробовал острие 
каждого, потом опять спрятал, оправдываясь, что роковой час еще не наступил. 
(4) То он уговаривал Спора начинать крик и плач, то просил, чтобы кто-нибудь 
примером помог ему встретить смерть, то бранил себя за нерешительность такими 
словами: «Живу я гнусно, позорно –  не к лицу Нерону, не к лицу – нужно быть 
разумным в такое время – ну же, мужайся! » Уже приближались всадники, которым 
было поручено захватить его живым. Заслышав их, он в трепете выговорил:



    Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает [173] , 



 и с помощью своего советника по прошениям, Эпафродита, вонзил себе в горло меч.
 (4) Он еще дышал, когда ворвался центурион, и, зажав плащом его рану, сделал 
вид, будто хочет ему помочь. Он только и мог ответить: «Поздно!» – и: «Вот она, 
верность!» – и с этими словами испустил дух. Глаза его остановились и 
выкатились, на них ужасно было смотреть.
 Своих спутников он прежде всего и больше всего умолял, чтобы голова его никому 
не досталась и чтобы тело его, во что бы то ни стало, было сожжено целиком. 
Дозволение на это дал Икел, вольноотпущенник Гальбы, в начале мятежа брошенный 
в тюрьму и только что освобожденный. 50. Погребение его обошлось в двести тысяч.
 Завернут он был в белые ткани, шитые золотом, которые надевал в новый год. 
Останки его собрали кормилицы Эклога и Александрия и наложница Акта, похоронив 
их в родовой усыпальнице Домициев, что на Садовом холме [174] со стороны 
Марсова поля. Урна его в усыпальнице была сделана из красного мрамора, алтарь 
над ней – из этрусского [175] , ограда вокруг – из фасосского.
 51. Росту он был приблизительно среднего, тело – в пятнах и с дурным запахом, 
волосы рыжеватые, лицо скорее красивое, чем приятное, глаза серые и слегка 
близорукие, шея толстая, живот выпирающий, ноги очень тонкие. Здоровьем он 
пользовался отличным: несмотря на безмерные излишества, за четырнадцать лет он 
болел только три раза, да и то не отказывался ни от вина, ни от прочих своих 
привычек. Вид и одеяния его были совершенно непристойны: волосы он всегда 
завивал рядами [176] , а во время греческой поездки даже отпускал их на затылке,
 одевался он в застольное шелковое платье [177] , шею повязывал платком и так 
выходил к народу, распоясанный и необутый.
 52. Благородные науки он в детстве изучал почти все; только от философии 
отклонила его мать, уверяя, что для будущего правителя это помеха, а от 
изучения древних ораторов – Сенека, желавший, чтобы его ученик дольше сохранил 
восторг перед наставником. Поэтому он обратился к поэзии, сочиняя стихи охотно 
и без труда. Неправы те [178] , кто думает, будто он выдавал чужие сочинения за 
свои: я держал в руках таблички и тетрадки с самыми известными его стихами, 
начертанными его собственной рукой, и видно было, что они не переписаны с книги 
или с голоса, а писались тотчас, как придумывались и сочинялись, – столько в 
них помарок, поправок и вставок. С немалым усердием занимался он также 
живописью и ваянием.
 53. Но более всего его увлекала жажда успеха, и он ревновал ко всем, кто чем 
бы ни было возбуждал внимание толпы. Ходил слух, что после своих театральных 
побед он собирался через положенные пять лет выступить в Олимпии атлетом: 
действительно, борьбою он занимался постоянно, а в Греции при всех 
гимнастических состязаниях на стадионах он непременно занимал место на земле 
между судей, и если какая пара в борьбе отходила слишком далеко, он своими 
руками толкал ее на место. Сравнявшись, по общему признанию, с Аполлоном в 
пении и с Солнцем в ристании, со