о чем свидетельствовали 
пятна на одежде. 29. А собственное тело он столько раз отдавал на разврат, что 
едва ли хоть один его член остался неоскверненным. В довершение он придумал 
новую потеху: в звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на 
привязанных к столбам голых мужчин и женщин и, насытив дикую похоть, отдавался 
вольноотпущеннику Дорифору [96] : за этого Дорифора он вышел замуж, как за него 
– Спор, крича и вопя как насилуемая девушка. От некоторых я слышал, будто он 
твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в 
чем-нибудь чистого, и что люди лишь таят и ловко скрывают свои пороки: поэтому 
тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и все остальные грехи.
 30. Для денег и богатств он единственным применением считал мотовство: людей 
расчетливых называл он грязными скрягами, а беспутных расточителей – молодцами 
со вкусом и умеющими пожить. В дяде своем Гае [97] больше всего хвалил он и 
восхищался тем, как сумел он промотать за малое время огромное наследство 
Тиберия. (2) Поэтому и сам он не знал удержу ни в тратах, ни в щедротах. На 
Тиридата, хоть это и кажется невероятным, он тратил по восемьсот тысяч в день, 
а при отъезде пожаловал ему больше ста миллионов. Кифареду Менекрату и 
гладиатору Спикулу он подарил имущества и дворцы триумфаторов. Ростовщик 
Керкопитек Панерот, получивший от него богатейшие городские и загородные именья,
 был им погребен почти как царь. (3) Ни одного платья он не надевал дважды. 
Ставки в игре делал по четыреста тысяч сестерциев. Рыбу ловил позолоченной 
сетью из пурпурных и красных веревок. А путешествовал не меньше чем с тысячей 
повозок: у мулов были серебряные подковы [98] , на погонщиках – канузийское 
сукно, а кругом – толпа скороходов и мавританских всадников [99] в запястьях и 
бляхах.
 31. Но более всего был он расточителен в постройках. От Палатина до самого 
Эсквилина он выстроил дворец, назвав его сначала Проходным, а потом, после 
пожара и восстановления, – Золотым. О размерах его и убранстве достаточно будет 
упомянуть вот что. Прихожая в нем была такой высоты, что в ней стояла 
колоссальная статуя императора ростом в сто двадцать футов [100] ; площадь его 
была такова, что тройной портик по сторонам был в милю длиной; внутри был пруд, 
подобный морю, окруженный строеньями, подобными городам, а затем – поля, 
пестреющие пашнями, пастбищами, лесами и виноградниками, и на них – множество 
домашней скотины и диких зверей [101] . (2) В остальных покоях все было покрыто 
золотом, украшено драгоценными камнями и жемчужными раковинами; в обеденных 
палатах потолки были штучные, с поворотными плитами, чтобы рассыпать цветы, с 
отверстьями, чтобы рассеивать ароматы; главная палата была круглая и днем и 
ночью безостановочно вращалась [102] вслед небосводу; в банях текли соленые и 
серные воды. И когда такой дворец был закончен и освящен, Нерон только и сказал 
ему в похвалу, что теперь, наконец, он будет жить по-человечески.
 (3) Кроме того, начал он строить купальню от Мизена до Авернского озера [103] ,
 крытую и с портиками по сторонам, в которую хотел отвести все Байские [104] 
горячие источники; начал и канал [105] от Аверна до самой Остии, чтобы можно 
было туда ездить на судах, но не по морю; длиною он должен был быть в сто 
шестьдесят миль, а шириною такой, чтобы могли разойтись две квинкверемы [106] . 
Для производства этих работ он приказал всех ссыльных отовсюду свезти в Италию, 
и даже уголовных преступников велел приговаривать только к этим работам.
 (4) На эти безумные расходы толкала его не только уверенность в богатстве 
империи, но и безумная надежда отыскать под землей несметные клады: один 
римский всадник [107] уверял его клятвенно, будто в Африке в огромных пещерах 
погребены сокровища древней казны, которую увезла с собой в бегстве из Тира 
царица Дидона, и добыть их можно почти без труда. 32. Когда же эта надежда его 
обманула, и он, издержавшись и обеднев почти до нищеты, был вынужден даже 
солдатам задерживать жалованье, а ветеранам оттягивать награды, – тогда он 
обратился к прямым наветам и вымогательствам.
 (2) Прежде всего постановил он, чтобы по завещаниям вольноотпущенников, без 
видимой причины [108] носивших имя родственных ему семейств, он наследовал не 
половину, а пять шестых имущества; далее, чтобы по завещаниям, обнаруживающим 
неблагодарность [109] к императору, все имущество отходило в казну, а стряпчие, 
написавшие или составившие эти завещания, наказывались; далее, чтобы закону об 
оскорблении величества подлежали любые слова и поступки [110] , на которые 
только найдется обвинитель. (3) Даже подарки, сделанные им в благодарность за 
полученные от городов победные венки, он потребовал назад. А однажды он 
запретил носить фиолетовый и пурпурный цвет, сам подослал на рынок продавца с 
несколькими унциями этой краски и после этого опечатал [111] лавки всех 
торговцев. Говорят, даже выступая с пением, он заметил среди зрителей женщину в 
запрещенном пурпурном платье и указал на нее своим прислужникам: ее выволокли, 
и он отнял у нее не только платье, но и все имущество. (4) Давая поручения, он 
всякий раз прибавлял: «А что мне нужно, ты знаешь», – и «Будем действовать так, 
чтобы ни у кого ничего не осталось». Наконец, у многих храмов он отобрал 
приношения, а золотые и серебряные изваяния отдал в переплавку – в том числе и 
статуи богов-Пенатов, восстановленные впоследствии Гальбой.
 33. Злодейства и убийства свои он начал с Клавдия. Он не был зачинщиком его 
умерщвления, но знал о нем и не скрывал этого: так, белые грибы он всегда с тех 
пор называл по греческой поговорке «пищей богов», потому что в белых грибах 
Клавдию поднесли отраву. Во всяком случае, преследовал он покойника и речами и 
поступками, обвиняя его то в глупости, то в лютости: так, он говаривал, что 
Клавдий «перестал блажить среди людей» [112] , прибавляя в насмешку лишний слог 
к слову «жить»; многие его решения и постановления он отменил как сделанные 
человеком слабоумным и сумасбродным; и даже место его погребального костра 
[113] он обнес загородкой убогой и тонкой.
 (2) Британика [114] , которому он завидовал, так как у того был приятнее голос,
 и которого он боялся, т