случая, и они, люди премудрые и 
ученые, должны эти случайности во внимание не принимать. Судьи просили его 
мужаться, и он отступал, успокоенный, но все-таки в тревоге: молчанье и 
сдержанность некоторых из них казались ему недовольством и недоброжелательством,
 и он заявлял, что эти люди ему подозрительны.
 24. При соревновании он тщательно соблюдал все порядки: не смел откашляться, 
пот со лба вытирал руками [80] , а когда в какой-то трагедии выронил и быстро 
подхватил свой жезл, то в страхе трепетал, что за это его исключат из 
состязания, и успокоился тогда лишь, когда второй актер ему поклялся, что никто 
этого не заметил за рукоплесканьями и кликами народа. Победителем он объявлял 
себя сам, поэтому всякий раз он участвовал и в состязании глашатаев [81] . А 
чтобы от прежних победителей нигде не осталось ни следа, ни памяти, все их 
статуи и изображения он приказывал опрокидывать, тащить крюками и сбрасывать в 
отхожие места. (2) Выступал он много раз и возницею, в Олимпии он правил даже 
упряжкой в десять лошадей, хотя сам за это в одном стихотворении порицал царя 
Митридата. Правда, здесь он был выброшен из колесницы; его вновь туда посадили, 
но продолжать скачку он уже не мог и сошел с арены; однако несмотря на это 
получил венок. Отправляясь в обратный путь, он подарил всей провинции свободу 
[82] , а судьям – римское гражданство и немалую денежную награду: об этой 
милости объявил он собственными устами в день Истмийских игр [83] с середины 
стадиона.
 25. Из Греции он вернулся в Неаполь, где выступил когда-то в первый раз, и 
въехал в город на белых конях через пролом в стене, по обычаю победителей на 
играх. Таким же образом вступил он и в Анций, и в Альбан [84] , и в Рим. В Рим 
он въезжал на той колеснице, на которой справлял триумф Август, в пурпурной 
одежде, в расшитом золотыми звездами плаще, с олимпийским венком на голове и 
пифийским [85] – в правой руке; впереди несли остальные венки с надписями, где, 
над кем и в каких трагедиях или песнопениях он одержал победу, позади, как в 
овации, шли его хлопальщики, крича, что они служат Августу и воинами идут в его 
триумфе. (2) Он прошел через Большой Цирк, где снес для этого арку [86] , через 
Велабр, форум, Палатин и храм Аполлона; на всем его пути люди приносили жертвы, 
кропили дорогу шафраном, подносили ему ленты, певчих птиц и сладкие яства. 
Священные венки [87] он повесил в своих опочивальнях возле ложа и там же 
поставил свои статуи в облачении кифареда; с таким изображением он даже 
отчеканил монету. (3) Но и после этого он нимало не оставил своего усердия и 
старания: ради сохранения голоса он даже к солдатам всегда обращался лишь 
заочно или через глашатая; занимался ли он делами или отдыхал, при нем всегда 
находился учитель произношения, напоминавший ему, что надо беречь горло и 
дышать через платок. И многих он объявлял своими друзьями или врагами, смотря 
по тому, охотно или скупо они ему рукоплескали.
 26. Наглость, похоть, распущенность, скупость, жестокость его поначалу 
проявлялись постепенно и незаметно, словно юношеские увлечения, но уже тогда 
всем было ясно, что пороки эти – от природы, а не от возраста. Едва смеркалось, 
как он надевал накладные волосы или войлочную шапку и шел слоняться по кабакам 
или бродить по переулкам. Забавы его были не безобидны: людей, возвращавшихся с 
ужина, он то и дело колотил, а при сопротивлении наносил им раны и сбрасывал их 
в сточные канавы; в кабаки он вламывался и грабил, а во дворце устроил лагерный 
рынок, где захваченная добыча по частям продавалась с торгов, а выручка 
пропивалась. (2) Не раз в таких потасовках ему могли выбить глаз, а то и вовсе 
прикончить: один сенатор [88] избил его чуть не до смерти за то, что он пристал 
к его жене. С этих пор он выходил в поздний час не иначе, как в сопровождении 
войсковых трибунов, неприметно державшихся в стороне. Иногда и средь бела дня 
он в качалке тайно являлся в театр и с высоты просцения поощрял и наблюдал 
распри из-за пантомимов, а когда дело доходило до драк и в ход пускались камни 
и обломки скамеек, он сам швырял в толпу чем попало и даже проломил голову 
одному претору. 27.. Когда же постепенно дурные наклонности в нем окрепли, он 
перестал шутить и прятаться и бросился уже не таясь в еще худшие пороки.
 (2) Пиры он затягивал с полудня до полуночи, время от времени освежаясь в 
купальнях, зимой теплых, летом холодных; пировал он и при народе, на 
искусственном пруду [89] или в Большом цирке, где прислуживали проститутки и 
танцовщицы со всего Рима. (3) Когда он проплывал по Тибру в Остию или по заливу 
в Байи, по берегам устраивались харчевни, где было все для бражничанья и 
разврата, и где одетые шинкарками матроны отовсюду зазывали его причалить. 
Устраивал он пиры и за счет друзей – один из них, с раздачею шелков [90] , 
обошелся в четыре миллиона сестерциев, а другой, с розовою водою, еще дороже.
 28. Мало того, что жил он и со свободными мальчиками и с замужними женщинами: 
он изнасиловал даже весталку Рубрию. С вольноотпущенницей Актой он чуть было не 
вступил в законный брак, подкупив нескольких сенаторов консульского звания 
поклясться, будто она из царского рода [91] . Мальчика Спора он сделал евнухом 
и даже пытался сделать женщиной: он справил с ним свадьбу со всеми обрядами, с 
приданым и с факелом [92] , с великой пышностью ввел его в свой дом и жил с ним 
как с женой. Еще памятна чья-то удачная шутка: счастливы были бы люди, будь у 
Неронова отца такая жена! (2) Этого Спора он одел, как императрицу, и в 
носилках возил его с собою и в Греции по собраниям и торжищам, и потом в Риме 
по Сигиллариям [93] , то и дело его целуя. Он искал любовной связи даже с 
матерью [94] , и удержали его только ее враги [95] , опасаясь, что властная и 
безудержная женщина приобретет этим слишком много влияния. В этом не сомневался 
никто, особенно после того, как он взял в наложницы блудницу, которая славилась 
сходством с Агриппиной; уверяют даже, будто разъезжая в носилках вместе с 
матерью, он предавался с нею кровосмесительной похоти