разговаривал и по-гречески и по-латыни, он обратился со 
словами: «Так как ты владеешь обоими моими языками…» Предлагая вниманию 
отцов-сенаторов провинцию Ахайю, он говорил, что она дорога ему из-за их ученых 
связей. А греческим послам в сенате он нередко отвечал целыми речами. Даже в 
суде он любил напоминать стихи Гомера. А когда ему случалось наказать 
неприятеля или злоумышленника, он всякий раз давал начальнику телохранителей, 
на его обычный запрос, следующий пароль:



    Дерзость врага наказать, мне нанесшего злую обиду  [146] .



 (2) По-гречески он тоже писал истории: этрусскую – в двадцати книгах и 
карфагенскую – в восьми. По этой причине он присоединил к старому 
александрийскому Мусею [147] новый, названный его именем [148] , и распорядился,
 чтобы из года в год по установленным дням сменяющиеся чтецы оглашали в одном 
из них этрусскую историю, в другом – карфагенскую: книгу за книгой, с начала до 
конца, как на открытых чтениях.
 43. К концу жизни он начал обнаруживать явные признаки сожаления о браке с 
Агриппиной и усыновлении Нерона. Когда однажды вольноотпущенники с похвалой 
вспоминали, как накануне он назначил в суде наказание женщине, обвиненной в 
прелюбодеянии, он воскликнул, что волею судьбы и его все жены были 
безнравственны [149] , но не были безнаказанны; а потом, увидав Британика, он 
крепко обнял его, пожелал ему вырасти, чтобы принять от отца отчет во всех 
делах, и добавил:  «Ранивший исцелит!»  [150] . А собираясь облечь его, еще 
безусого подростка, в тогу совершеннолетнего – рост его уже позволял это – он 
произнес: «Пусть, наконец, у римского народа будет настоящий Цезарь!» [151] . 
44. Вскоре затем он составил и завещание [152] , скрепив его печатями всех 
должностных лиц. Он пошел бы и дальше, но встревоженная этим Агриппина, которую 
уже не только собственная совесть, но и многочисленные доносчики обличали в 
немалых преступлениях, опередила его.
 (2) Умер он от яда [153] , как признают все; но кто и где его дал, о том 
говорят по-разному. Одни сообщают, что сделал это евнух Галот, проверявший его 
кушанья за трапезой жрецов на Капитолии [154] , другие – что сама Агриппина, за 
домашним обедом поднесла ему отраву в белых грибах, его любимом лакомстве. Что 
случилось потом, также рассказывают различно. (3) Большинство сообщает, что 
тотчас после отравления у него отнялся язык, и он, промучась целую ночь, умер 
на рассвете. Некоторые же передают, что сперва он впал в беспамятство, потом от 
переполнения желудка его вырвало всем съеденным, и отраву ему дали вновь – то 
ли подложив в кашу, будто ему нужно было подкрепиться после рвоты, то ли введя 
ее с промыванием, чтобы этим якобы облегчить его от тяжести в желудке.
 45. Смерть его скрывали, пока не обеспечили всё для его преемника. Приносили 
обеты о его здоровье, словно он был болен, приводили во дворец комедиантов, 
словно он желал развлечься. Скончался он в третий день до октябрьских календ в 
консульство Азиния Марцелла и Ацилия Авиолы, на шестьдесят четвертом году жизни 
и четырнадцатом году власти [155] . Погребенный с пышностью, подобающей 
правителю, он был сопричтен к богам; впоследствии Нерон отказал ему в этих 
почестях и отменил их, но затем Веспасиан восстановил их вновь.
 46. Предвещанием его смерти были важные знаменья. На небе явилась хвостатая 
звезда, так называемая комета; молния ударила в памятник его отца, Друза; много 
должностных лиц, больших и малых, скончалось в тот же год [156] . Да и сам он, 
как кажется, знал и не скрывал близости своего конца. Это видно из того, что 
при назначении консулов он назначил их только до месяца своей смерти; в 
последний раз присутствуя в сенате, он всячески увещевал сыновей жить меж собою 
в согласии и с мольбою просил сенаторов позаботиться об их молодости; а в 
последний раз заседая в суде, он произнес, что близок его жизненный предел и, 
несмотря на общее возмущение [157] , повторил это снова и снова.




 Книга шестая
 НЕРОН


 1. Из рода Домициев знамениты были два семейства: Кальвинов и Агенобарбов. 
Агенобарбы ведут свое происхождение и прозвище от Луция Домиция: по преданию, 
однажды по пути из деревни перед ним предстали юноши-близнецы божественного 
вида и повелели ему возвестить сенату и народу об одержанной победе, о которой 
еще ничего не было известно; а в доказательство своей божественной силы они 
коснулись его щек, и волосы на них из черных стали рыжими, медного цвета [1] . 
Эта примета осталась и у его потомков, среди которых многие были рыжебородыми. 
(2) Удостоенные семи консульств, триумфа, двух цензорств, причисленные к 
патрициям, все они сохраняли прежнее прозвище. А из личных имен они 
пользовались только именами Гней и Луций, и притом с примечательным 
разнообразием: то несколько человек подряд носили одно и то же имя, то имена 
чередовались. Так, первый, второй и третий из Агенобарбов были Луциями, 
следующие трое по порядку – Гнеями, а остальные попеременно то Луциями, то 
Гнеями. Думается, что со многими из этого семейства стоит познакомиться: тогда 
станет яснее, что насколько Нерон потерял добродетели своих предков, настолько 
же он сохранил их пороки, словно родовое наследство.
 2. Итак, начинаем издалека. Прапрапрадед Нерона Гней Домиций [2] в бытность 
свою трибуном поссорился с понтификами, так как те на место его отца выбрали не 
его, а кого-то другого, и за это отнял у жреческих коллегий право избрания 
новых членов, передав его народу. А в бытность консулом он после победы над 
аллоброгами и арвернами проехал по провинции на слоне, сопровождаемый толпой 
воинов, словно в триумфальном шествии. (2) Это о нем сказал оратор Лициний 
Красc, что нечего удивляться его медной бороде, если язык у него из железа, а 
сердце из свинца.
 Сын его [3] в должности претора потребовал от сената расследования поступков 
Гая Цезаря в его консульство, считая их совершенными вопреки знаменьям и 
законам; а затем, в должности консула, он пытался лишить Цезаря начальства над 
галльскими войсками и был незаконно назначен ему преемником. В самом начале 
гражданской войны он был взят в плен в Корфинии, (3