было доносчика столь ничтожного, чтобы он по малейшему 
подозрению не бросился защищаться или мстить. Один из тяжущихся, подойдя к нему 
с приветствием, отвел его в сторону и сказал, что видел сон, будто его, 
императора, кто-то убил; а немного погодя, словно признав убийцу, указал ему на 
подходящего с прошеньем своего противника; и тут же, словно с поличным, того 
потащили на казнь. (2) Подобным же образом, говорят, погублен был и Аппий Силан.
 Уничтожить его сговорились Мессалина и Нарцисс, поделив роли: один на рассвете 
ворвался в притворном смятении в спальню к хозяину, уверяя, будто видел во сне, 
как Аппий на него напал; другая с деланным изумлением стала рассказывать, будто 
и ей вот уже несколько ночей спится тот же сон; а когда затем по уговору 
доложили, что к императору ломится Аппий, которому накануне было велено явиться 
в этот самый час, то это показалось таким явным подтверждением сна, что его 
тотчас приказано было схватить и казнить. А на следующий день Клавдий без 
смущенья рассказал сенату, как было дело, благодарно восхваляя своего 
отпущенника, который и во сне печется о его безопасности.
 38. Гнев и вспыльчивость он сам признавал в себе, но в эдикте оправдывал с 
разбором и то и другое, обещая, что вспышки его будут недолги и безвредны, а 
гнев – справедлив. Когда из Остии не выслали лодок, чтобы встретить его у входа 
в Тибр, он напал на остийцев с такой яростью, словно они, как он сам говорил, 
разжаловали его в солдаты, а потом вдруг всех простил и чуть ли не извинялся 
перед ними. (2). Тех, кто не вовремя подходил к нему при народе, он отталкивал 
своею рукой. Одного писца из казначейства, а потом одного сенатора преторского 
звания он без вины и не слушая оправданий отправил в ссылку за то, что первый 
слишком ретиво выступал против него в суде, когда он еще был частным человеком, 
а второй в бытность свою эдилом наказал съемщиков из его поместий за 
противозаконную продажу вареной пищи [138] и прибил вступившегося за них 
старосту. За это он даже отнял у эдилов надзор за кабаками.
 (3) Глупости своей он также не скрывал; правда, в нескольких мелких речах он 
уверял, будто он нарочно притворялся глупцом при Гае [139] , так как иначе не 
остался бы жив и не достиг бы своего положения, однако никого этим он не убедил,
 так как немного спустя появилась книжка под заглавием «Вознесение дураков», в 
которой говорилось, что притворных глупцов не бывает.
 39. Кроме всего этого, людей удивляла его забывчивость и бездумность – то, что 
греки называют  рассеянностью и  незрячестью. Так, после убийства Мессалины, 
садясь за стол, он спросил, почему же не приходит императрица [140] ? И многих 
других, приговоренных к казни, он на следующий же день звал на совет или на 
игру в кости, а так как они не являлись, то обзывал их через посланных 
сонливцами. (2) Собираясь вопреки обычаю взять Агриппину в жены, он продолжал 
во всякой речи называть ее и дочкой и питомицей, которая была рождена и 
взлелеяна на его груди. А собираясь усыновить Нерона – словно мало его осуждали 
за то, что, имея сына на возрасте, он еще заводит пасынка! – он много раз 
заявлял во всеуслышание, что в род Клавдиев еще никто никогда не вступал через 
усыновление.
 40. В словах и поступках обнаруживал он часто такую необдуманность, что 
казалось, он не знает и не понимает, кто он, с кем, где и когда говорит. 
Однажды, когда речь шла о мясниках и виноторговцах, он воскликнул в сенате: «Ну 
разве можно жить без говядины, я вас спрашиваю?» – и стал расписывать, сколько 
добра в старое время бывало в тех харчевнях, откуда он сам когда-то брал вино. 
(2) Поддержав одного кандидата в квесторы, он объяснил это, между прочим, тем, 
что когда он лежал больной и просил пить, отец этого человека поднес ему 
холодной воды. Об одной свидетельнице, вызванной в сенат, он заявил: «Это 
отпущенница моей матери, из горничных, но меня она всегда почитала как хозяина,
 – говорю об этом потому, что в моем доме и посейчас иные не признают меня за 
хозяина». (3) И даже в суде, когда жители Остии просили его о какой-то милости, 
он им крикнул в сердцах, что им не за что ждать от него услуги – он в своих 
поступках волен, как и всякий другой. Всякий день и едва ли не всякий час у 
него на языке были присловья: «Или я, по-твоему, Телегений!» [141] ,  «Болтай, 
да рукам воли не давай» и многие в том же роде, неприличные даже для простого 
человека, не говоря уже о правителе. А ведь он не лишен был ни учености, ни 
красноречия и всегда с усердием занимался благородными искусствами.
 41. Историю он начал сочинять еще в юности, по совету Тита Ливия и с помощью 
Сульпиция Флава. Но когда он в первый раз выступил с нею перед большим 
собранием, то с трудом дочитал до конца, и сам был виноват, что встретили его 
холодно. Дело в том, что в начале чтения вдруг подломились несколько сидений 
под каким-то толстяком, вызвав общий хохот; шум удалось унять, но и после этого 
Клавдий, то и дело вспоминая о случившемся, не мог удержаться от хихиканья. (2) 
Во время своего правления он также много писал и всегда оглашал написанное с 
помощью чтеца [142] . Начал он свою историю с убийства диктатора Цезаря, но 
потом перешел к позднейшим временам и взял началом установление гражданского 
мира [143] . Он видел, что о событиях более ранних правдивый и свободный 
рассказ уже был невозможен, так как за это его бранили и мать и бабка; и о 
предшествующих временах он оставил только две книги, а о последующих – сорок 
одну. (3) Сочинил он также восемь книг о своей жизни, написанных не столько 
безвкусно, сколько бестолково; а также «В защиту Цицерона против писаний Азиния 
Галла» [144]  , произведение весьма ученое. Он даже выдумал три новых буквы 
[145] , считая необходимым прибавить их к старым; еще в бытность свою частным 
человеком он издал об этом книгу, а став правителем, без труда добился принятия 
этих букв во всеобщее употребление. Знаки их сохранились во многих книгах, 
ведомостях и надписях на постройках.
 42. Греческой словесностью занимался он с не меньшим старанием, при всяком 
удобном случае выражая свою любовь и предпочтение к этому языку. К одному 
варвару, который