ними – Гнея 
Помпея, мужа старшей своей дочери, и Луция Силана, жениха младшей [124] . (2) 
Помпей был заколот в объятьях любимого мальчика, Силана заставили сложить 
преторский сан за четыре дня до январских календ [125] и умереть в самый день 
нового года, когда Клавдий и Агриппина праздновали свадьбу. Тридцать пять 
сенаторов и более трехсот римских всадников были казнены им с редким 
безразличием: когда уже центурион, докладывая о казни одного консуляра, сказал, 
что приказ исполнен, он вдруг заявил, что никаких приказов не давал; однако 
сделанное одобрил, так как отпущенники уверили его, что солдаты исполнили свой 
долг, по собственному почину бросившись мстить за императора. (3) И уже всякое 
вероятие превосходит то, что на свадьбе Мессалины с ее любовником Силием он сам 
был в числе свидетелей, подписавших брачный договор [126] : его убедили, будто 
это нарочно разыграно, чтобы отвратить и перенести на другого угрозу опасности, 
возвещенную ему какими-то знаменьями.
 30. Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но лишь тогда, 
когда он стоял, сидел и в особенности лежал: был он высок, телом плотен, лицо и 
седые волосы были у него красивые, шея толстая [127] . Но когда он ходил, ему 
изменяли слабые колени, а когда что-нибудь делал, отдыхая или занимаясь, то 
безобразило его многое: смех его был неприятен, гнев – отвратителен: на губах у 
него выступала пена, из носу текло, язык заплетался, голова тряслась 
непрестанно, а при малейшем движении – особенно.
 31. Здоровье его, хоть и было когда-то некрепко, во все время правления 
оставалось превосходным, если не считать болей в желудке, которые, по его 
словам, были так мучительны, что заставляли помышлять о самоубийстве.
 32. Пиры он устраивал богатые и частые, в самых просторных палатах, так что 
нередко за столами возлежало по шестьсот человек. Пировал он даже над 
водостоком у Фуцинского озера и едва не утонул, когда хлынувшая вода вышла из 
берегов. Ко всякому обеду он приглашал и своих детей с мальчиками и девочками 
из знатных семейств: по древнему обычаю они сидели у подножья скамеек и ели со 
всеми. Однажды он заподозрил, что один гость [128] украл золотой сосуд – на 
следующий день перед этим гостем была поставлена глиняная чашка. Говорят, он 
даже собирался особым эдиктом позволить испускать ветры на пиру [129] , так как 
узнал, что кто-то занемог оттого, что стыдился и сдерживался.
 33. До еды и питья был он жаден во всякое время и во всяком месте. Однажды, 
правя суд на форуме Августа, он соблазнился запахом угощения, которое 
готовилось в соседнем Марсовом храме для салийских жрецов [130] , сошел с 
судейского кресла, поднялся в храм и вместе с ними возлег за трапезу. От стола 
он отходил не раньше, чем отяжелев и взмокнув, и тут же ложился навзничь, чтобы 
во сне ему облегчили желудок, вставив перышко в разинутый рот. (2) Спал он 
очень мало и обычно не засыпал до полуночи, зато иногда задремывал днем, во 
время суда, и ораторы, нарочно повышая голос, с трудом могли его разбудить. К 
женщинам страсть он питал безмерную, к мужчинам зато вовсе был равнодушен. До 
игры в кости он был великий охотник и даже выпустил о ней книжку; играл он и в 
поездках, приспособив доску к коляске так, чтобы кости не смешивались.
 34. Природная его свирепость и кровожадность обнаруживалась как в большом, так 
и в малом. Пытки при допросах и казни отцеубийц [131] заставлял он производить 
немедля и у себя на глазах. Однажды в Тибуре он пожелал видеть казнь по 
древнему обычаю [132] , преступники уже были привязаны к столбам, но не нашлось 
палача; тогда он вызвал палача из Рима и терпеливо ждал его до самого вечера. 
На гладиаторских играх, своих или чужих [133] , он всякий раз приказывал 
добивать даже тех, кто упал случайно, особенно же ретиариев: ему хотелось 
посмотреть в лицо умирающим. (2) Когда какие-то единоборцы поразили друг друга 
насмерть, он тотчас приказал изготовить для него из мечей того и другого 
маленькие ножички. Звериными травлями и полуденными побоищами [134] увлекался 
он до того, что являлся на зрелища ранним утром и оставался сидеть даже когда 
все расходились завтракать. Кроме заранее назначенных бойцов, он посылал на 
арену людей по пустым и случайным причинам – например, рабочих, служителей и 
тому подобных, если вдруг плохо работала машина, подъемник или еще что-нибудь. 
Однажды он заставил биться даже одного своего раба-именователя [135] , как тот 
был, в тоге.
 35. Но сильнее всего в нем была недоверчивость и трусость. Даже в первые дни 
правления, стараясь показать себя простым и доступным, он решался выйти на пир 
только под охраной копьеносцев и с солдатами вместо прислужников, а навещая 
больных, всякий раз приказывал заранее обыскать спальню, обшарив и перетряхнув 
тюфяки и простыни. А впоследствии даже те, кто приходил к нему с приветом, все 
до одного подвергались строжайшему обыску: (2) лишь с трудом и не сразу 
согласился он избавить от ощупывания женщин, мальчиков и девочек, и не отбирать 
у провожатых или писцов их ящички с перьями и грифелями. Камилл, начиная мятеж, 
был уверен, что Клавдия можно запугать и без войны: он отправил ему письмо, 
полное надменных оскорблений и угроз, с требованием оставить власть и частным 
человеком удалиться на покой, – и действительно, Клавдий, созвав первых лиц в 
государстве, стал целиться с ними сомнениями, не послушаться ли ему Камилла. 36.
 А ложный слух о каком-то заговоре привел его в такой ужас, что он и впрямь 
попытался отречься от власти. Когда же, как я рассказывал [136] , но время 
жертвоприношения близ него был схвачен человек с кинжалом, то он спешно, через 
глашатаев [137] , созвал сенат, со слезами и воплями жаловался на свою долю, на 
грозящие отовсюду опасности и долго потом не показывался людям на глаза. Даже 
пылкую его любовь к Мессалине заглушил в нем не столько позор унижений, сколько 
страх перед опасностью: он подумал, что она добивается власти для своего 
любовника Силия, и в жалком трепете бежал в лагерь, всю дорогу только и 
спрашивая, крепка ли еще его власть.
 37. Не было доноса, н