вою 
губку.
 86. В слоге он стремился к изяществу и умеренности, избегая как пустых и 
звонких фраз, так и, по его выражению, «словес, попахивающих стариной»; больше 
всего он старался как можно яснее выразить свою мысль. Чтобы лучше этого 
достичь, ничем не смущая и не сбивая читателя или слушателя, он без колебания 
ставил предлоги при названиях городов и повторял союзы [204] , без которых речь 
звучала бы легче, но понималась бы труднее. (2) Любителей старины и любителей 
манерности [205] он одинаково осуждал за их противоположные крайности и не раз 
над ними издевался. В особенности он вышучивал своего друга Мецената за его, 
как он выражался,  «напомаженные завитушки» , и даже писал на него пародии: но 
не щадил и Тиберия, который гонялся иной раз за старинными и обветшалыми 
словами. Марка Антония он прямо обзывает сумасшедшим, утверждая, будто его 
писаниям дивиться можно, но понять их нельзя; и потом, высмеивая его безвкусие 
и непостоянство в выборе слов, продолжает: (3) «Ты и не знаешь, с кого тебе 
брать пример: с Анния Цимбра и Верания Флакка, чтобы писать такими словесами, 
какие Саллюстий Крисп повытаскивал из Катоновых „Начал“? или с азиатских 
риторов [206] , чтобы перенести в нашу речь их потоки слов без единой мысли?» А 
в письме к своей внучке Агриппине он хвалит ее хорошие задатки, но добавляет: 
«Однако старайся избегать деланности, когда говоришь и пишешь».
 87. В повседневной речи некоторые выражения он употреблял особенно часто и 
своеобразно, об этом свидетельствуют его собственноручные письма. В них, чтобы 
сказать, что кто-то никогда не заплатит долга, он всякий раз пишет: «заплатит в 
греческие календы» [207] ; чтобы внушить, что любые обстоятельства следует 
переносить покорно, пишет: «довольно с нас и одного Катона»; а чтобы выразить 
быстроту и поспешность – «скорей, чем спаржа варится». (2) Вместо «дурак» он 
всегда пишет «дубина», вместо «черный» – «темный», вместо «сумасшедший» – 
«рехнувшийся», вместо «мне не по себе» – «меня мутит», вместо «чувствовать 
слабость» – «глядеть свеклой», а не «скапуститься», как говорят в просторечии 
[208] . Далее, он пишет «они есть» вместо «они суть» и «в дому» вместо «в доме» 
[209] ; два последних выражения он употребляет только так, поэтому их следует 
считать не ошибкой, а привычкой. (3) И в почерке его я заметил некоторые 
особенности: он не разделяет слов и не делает переносов [210] , а не 
поместившиеся в строке буквы подписывает тут же снизу, обведя их чертою.
 88. Орфографию, то есть правила и предписания, установленные грамматиками, он 
не старался соблюдать и, по-видимому, разделял мнение тех, кто думает, что 
писать надо так, как говорят. Часто он переставляет или пропускает не только 
буквы, а даже слоги, но такие ошибки бывают у всех: я не стал бы это отмечать, 
если бы мне не казалось удивительным сообщение некоторых историков, будто бы 
Август сместил за невежество и безграмотность одного легата, бывшего консула, 
когда заметил, что тот написал ixi вместо ipsi. Когда он пользуется тайнописью, 
то пишет B вместо A, C вместо B и так далее таким же образом, а вместо X ставит 
двойное A.
 89. Греческой словесностью занимался он с не меньшим усердием и достиг больших 
успехов. Его учителем красноречия был Аполлодор Пергамский, которого он в 
молодости даже увез с собой из Рима в Аполлонию, несмотря на его преклонный 
возраст. Много разных познаний дала ему потом близость с философом Ареем [211] 
и его сыновьями Дионисием и Никанором. Все же по-гречески он бегло не говорил и 
не решался что-либо сочинять, а в случае необходимости писал, что нужно, 
по-латыни и давал кому-нибудь перевести. Однако поэзию он знал хорошо, а 
древней комедией [212] даже восхищался и не раз давал ее представления на 
зрелищах.
 (2) Читая и греческих и латинских писателей, он больше всего искал в них 
советов и примеров, полезных в общественной и частной жизни; часто он выписывал 
их дословно и рассылал или своим близким, или наместникам и военачальникам, или 
должностным лицам в Риме, если они нуждались в таких наставлениях. Даже целые 
книги случалось ему читать перед сенатом и оглашать народу в эдиктах: например 
речь Квинта Метелла «Об умножении потомства» и речь Рутилия «О порядке 
домостроения» [213] ; этим он хотел показать, что не он первый обратился к 
таким заботам, но уже предкам были они близки. (3) Всем талантам своего времени 
он оказывал всяческое покровительство. На открытых чтениях он внимательно и 
благосклонно слушал не только стихотворения и исторические сочинения, но и речи 
и диалоги. Однако о себе дозволял он писать только лучшим сочинителям и только 
в торжественном слоге, и приказывал преторам следить, чтобы литературные 
состязания [214] не нанесли урона его имени.
 90. В делах веры и суеверия вот что о нем известно. Перед громом и молнией 
[215] испытывал он не в меру малодушный страх: везде и всюду он носил с собою 
для защиты от них тюленью шкуру, а при первом признаке сильной грозы скрывался 
в подземное убежище, – в такой ужас повергла его когда-то ночью в дороге 
ударившая рядом молния, о чем мы уже говорили [216] .
 91. Сновидениям, как своим, так и чужим, относящимся к нему, он придавал 
большое значение. В битве при Филиппах он по нездоровью не собирался выходить 
из палатки, но вышел, поверив вещему сну своего друга [217] ; и это его спасло, 
потому что враги захватили его лагерь и, думая, что он еще лежит в носилках, 
искололи и изрубили их на куски. Сам он каждую весну видел сны частые и 
страшные, но пустые и несбывчивые, а в остальное время года сны бывали реже, но 
сбывались чаще. (2) После того, как он посвятил на Капитолии храм Юпитеру 
Громовержцу и часто в нем бывал, ему приснилось, будто другой Юпитер, 
Капитолийский, жалуется, что у него отбивают почитателей, а он ему отвечает, 
что Громовержец, стоя рядом, будет ему привратником; и вскоре после этого он 
украсил крышу Громовержца колокольчиками, какие обычно вешались у дверей. Под 
впечатлением другого ночного видения он каждый год в один и тот же день просил 
у народа подаяния [218] , протягивая пустую ладонь з