н был красив и в любом возрасте сохранял привлекательность хотя и 
не старался прихорашиваться. О своих волосах он так мало заботился, что давал 
причесывать себя для скорости сразу нескольким цирюльникам, а когда стриг или 
брил бороду, то одновременно что-нибудь читал или даже писал. Лицо его было 
спокойным и ясным, говорил ли он или молчал: один из галльских вождей даже 
признавался среди своих, что именно это поколебало его и остановило, когда он 
собирался при переходе через Альпы, приблизившись под предлогом разговора, 
столкнуть Августа в пропасть. (2) Глаза у него были светлые и блестящие; он 
любил, чтобы в них чудилась некая божественная сила, и бывал доволен, когда под 
его пристальным взглядом собеседник опускал глаза, словно от сияния солнца. 
Впрочем, к старости он стал хуже видеть левым глазом. Зубы у него были редкие, 
мелкие, неровные, волосы – рыжеватые и чуть вьющиеся, брови – сросшиеся, уши – 
небольшие, нос – с горбинкой и заостренный, цвет кожи – между смуглым и белым. 
Росту он был невысокого – впрочем, вольноотпущенник Юлий Марат, который вел его 
записки, сообщает, что в нем было пять футов и три четверти [191] , – но это 
скрывалось соразмерным и стройным сложением и было заметно лишь рядом с более 
рослыми людьми.
 80. Тело его, говорят, было покрыто на груди и на животе родимыми пятнами, 
напоминавшими видом, числом и расположением звезды Большой Медведицы; кожа во 
многих местах загрубела и от постоянного расчесыванья и усиленного употребления 
скребка образовала уплотнения вроде струпьев [192] . Бедро и голень левой ноги 
были у него слабоваты, нередко он даже прихрамывал; помогали ему от этого 
горячий песок и тростниковые лубки. А иногда ему не повиновался указательный 
палец правой руки: на холоде его так сводило, что только с помощью рогового 
наперстка он кое-как мог писать. Жаловался он и на боль в пузыре, которая 
ослабевала лишь когда камни выходили с мочой.
 81. Тяжело и опасно болеть ему за всю жизнь случилось несколько раз, сильнее 
всего – после покорения Кантабрии: тогда его печень так страдала от истечений 
желчи, что он в отчаянии вынужден был обратиться к лечению необычному и 
сомнительному: вместо горячих припарок, которые ему не помогали, он по совету 
Антония Музы стал употреблять холодные. (2) Были у него и недомогания, 
повторяющиеся каждый год в определенное время: около своего дня рождения он 
обычно чувствовал расслабленность, ранней весною страдал от расширения 
предсердия, а при южном ветре – от насморка.
 При таком расстроенном здоровье он с трудом переносил и холод и жару. 82. 
Зимой он надевал не только четыре туники и толстую тогу, но и сорочку, и 
шерстяной нагрудник, и обмотки на бедра и голени. Летом он спал при открытых 
дверях, а иногда даже в перистиле [193] , перед фонтаном, обмахиваемый рабом. 
Солнца не терпел он и в зимнее время, и даже дома не выходил на воздух с 
непокрытой головой. Путешествовал он в носилках, ночами, понемногу и медленно, 
так что до Пренесте или Тибура [194] добирался только за два дня; а если до 
места можно было доехать морем, он предпочитал плыть на корабле.
 (2) Свое слабое здоровье он поддерживал заботливым уходом. Прежде всего, он 
редко купался: вместо этого он обычно растирался маслом или потел перед 
открытым огнем [195] , а потом окатывался комнатной или согретой на солнце 
водой. А когда ему приходилось от ломоты в мышцах принимать горячие морские или 
серные ванны [196] , он только окунал в воду то руки, то ноги, сидя на 
деревянном кресле, которое по-испански называл «дурета». 83. Упражнения в 
верховой езде и с оружием на Марсовом поле он прекратил тотчас после 
гражданских войн. Некоторое время после этого он еще упражнялся с мячом, 
набитым или надутым, а потом ограничился верховыми и пешими прогулками; в конце 
каждого круга он переходил с шага на бег вприпрыжку, завернувшись в одеяло 
[197] или простыню. Для умственного отдыха он иногда удил рыбу удочкой, а 
иногда играл в кости, камешки и орехи с мальчиками-рабами. Ему нравились их 
хорошенькие лица и их болтовня, и он покупал их отовсюду, особенно же из Сирии 
и Мавритании; а к карликам, уродцам и тому подобным он питал отвращение, видя в 
них насмешку природы и зловещее предзнаменование.
 84. Красноречием и благородными науками он с юных лет занимался с охотой и 
великим усердием. В Мутинской войне среди всех своих забот он, говорят, каждый 
день находил время и читать, и писать, и декламировать [198] . Действительно, 
он и впоследствии никогда не говорил ни перед сенатом, ни перед народом, ни 
перед войском, не обдумав и не сочинив свою речь заранее, хотя не лишен был 
способности говорить и без подготовки. (2) А чтобы не полагаться на память и не 
тратить времени на заучивание, он первый стал все произносить по написанному. 
Даже частные беседы, даже разговоры со своей Ливией в важных случаях он 
набрасывал заранее и держался своей записи, чтобы не сказать по ошибке слишком 
мало или слишком много. Выговор у него был мягкий и своеобразный, он постоянно 
занимался с учителем произношения; но иногда у него болело горло, и он 
обращался к народу через глашатая.
 85. Он написал много прозаических сочинений разного рода; некоторые из них он 
прочитывал перед друзьями или перед публикой [199] . Таковы «Возражения Бруту о 
Катоне» [200] , – их он читал однажды уже в старости, но, не дойдя до конца, 
устал и отдал дочитывать Тиберию; таковы «Поощрение к философии» и сочинение «О 
своей жизни» [201] в тридцати книгах, доведенное только до кантабрийской войны. 
(2) Поэзии он касался лишь бегло. Сохранилась одна книга, написанная 
гекзаметрами и озаглавленная «Сицилия», в соответствии с содержанием; 
сохранилась и другая книга, маленькая – «Эпиграммы» [202] , которые он по 
большей части сочинял в бане при купанье. За трагедию он было взялся с большим 
пылом, но не совладал с трагическим слогом и уничтожил написанное; а на вопрос 
друзей, что поделывает его Аякс [203] , он ответил, что Аякс бросился на