медными монетами.
 92. Некоторые приметы и предзнаменования он считал безошибочными. Если утром 
он надевал башмак не на ту ногу, левый вместо правого, это было для него дурным 
знаком; если выпадала роса в день его отъезда в дальний путь по суше или по 
морю, это было добрым предвестием быстрого и благополучного возвращения. Но 
больше всего волновали его чудеса. Когда между каменных плит перед его домом 
выросла пальма, он перенес ее к водоему [219] богов Пенатов и очень заботился, 
чтобы она пустила корни. (2) Когда на острове Капри с его приездом вновь 
поднялись ветви древнего дуба, давно увядшие и поникшие к земле, он пришел в 
такой восторг, что выменял у неаполитанцев этот остров на остров Энарию. 
Соблюдал он предосторожности и в определенные дни: после нундин не отправлялся 
в поездки, а в ноны не начинал никакого важного дела; правда, Тиберию он писал, 
что здесь его останавливает только недоброе звучание слова «ноны» [220] .
 93. Из чужеземных обрядов он с величайшим почтением относился к древним и 
издавна установленным, но остальные презирал. Так, в Афинах он принял 
посвящение [221] ; а потом, когда однажды в Риме при нем разбирался процесс о 
привилегиях жрецов аттической Цереры и речь зашла о некоторых таинствах, он 
приказал судьям и толпе зрителей разойтись и один выслушал и истцов и 
ответчиков. И в то же время, путешествуя по Египту, он отказался свернуть с 
пути, чтобы посмотреть на Аписа [222] , а своего внука Гая очень хвалил за то, 
что, проезжая через Иудею, он не пожелал совершить молебствие в Иерусалиме.
 94. Заговорив об этом, не лишним будет сообщить и о событиях, случившихся до 
его рождения, в самый день рождения и впоследствии, по которым можно было 
ожидать его будущего величия и догадываться о его неизменном счастье.
 (2) В Велитрах некогда молния ударила в городскую стену, и было предсказано, 
что гражданин этого города когда-нибудь станет властителем мира. В надежде на 
это жители Велитр и тогда и потом не раз воевали с римским народом, едва не 
погубив самих себя; но последующие события показали, что это знамение 
предвещало могущество Августа. (3) Юлий Марат сообщает, что за несколько 
месяцев до его рождения в Риме на глазах у всех совершилось чудо, возвестившее, 
что природа рождает римскому народу царя. Устрашенный сенат запретил 
выкармливать детей, которые родятся в этом году; но те, у кого жены были 
беременны, позаботились, чтобы постановление сената не попало в казначейство 
[223] : каждый надеялся, что знамение относится к нему. (4) У Асклепиада 
Мендетского в «Рассуждениях о богах» я прочитал, что Атия однажды в полночь 
пришла для торжественного богослужения в храм Аполлона и осталась там спать в 
своих носилках, между тем как остальные матроны разошлись по домам [224] ; и 
тут к ней внезапно скользнул змей, побыл с нею и скоро уполз, а она, 
проснувшись, совершила очищение, как после соития с мужем. С этих пор на теле у 
нее появилось пятно в виде змеи, от которого она никак не могла избавиться, и 
поэтому больше никогда не ходила в общие бани; а девять месяцев спустя родился 
Август и был по этой причине признан сыном Аполлона. Эта же Атия незадолго до 
его рождения видела сон, будто ее внутренности возносятся ввысь, застилая и 
землю и небо; а ее мужу Октавию приснилось, будто из чрева Атии исходит сияние 
солнца.
 (5) В день его рождения, когда в сенате шли речи о заговоре Катилины, Октавий 
из-за родов жены явился с опозданием; и тогда, как всем известно и ведомо, 
Публий Нигидий, узнав о причине задержки и спросив о часе рождения, объявил, 
что родился повелитель всего земного круга. А потом Октавий, проводя свое 
войско по дебрям Фракии, совершил в священной роще Вакха варварские гадания о 
судьбе своего сына, и жрецы ему дали такой же ответ: (6) в самом деле, когда он 
плеснул на алтарь вином, пламя так полыхнуло, что взметнулось выше кровли, до 
самого неба – а такое знаменье у этого алтаря было дано одному лишь Александру 
Великому, когда он приносил здесь жертвы. И в ту же ночь во сне Октавий увидел 
сына в сверхчеловеческом величии, с молнией, скипетром и в одеянии Юпитера 
Благого и Величайшего, в сверкающем венце, на увенчанной лаврами колеснице, 
влекомой двенадцатью конями сияющей белизны.
 Еще во младенчестве, как о том повествует Гай Друз, однажды вечером нянька 
оставила его в колыбели на полу, а на утро его там не было. Только после долгих 
поисков его, наконец, нашли: он лежал в самой высокой башне дома, с лицом, 
обращенным к солнцу. (7) Только что научившись говорить, он однажды в дедовской 
усадьбе приказал замолчать надоедливым лягушкам и, говорят, с этих пор лягушки 
там больше не квакают. А когда он завтракал в роще на четвертой миле по 
кампанской дороге, орел неожиданно выхватил у него из рук хлеб, взлетел в 
вышину и вдруг, плавно снизившись, снова отдал ему хлеб [225] . (8) Квинт Катул,
 освятив Капитолий, две ночи подряд видел сон: в первую ночь – будто Юпитер 
Благой и Величайший выбрал одного из подростков, резвившихся вокруг его алтаря, 
и положил ему на грудь изображенье богини Ромы [226] , которое держал в руке; 
во вторую ночь – будто он увидел того же мальчика на коленях у Юпитера и 
приказал его оттащить, но бог удержал его, провещав, что в этом мальчике 
возрастает хранитель римского государства. А на следующий день Катул встретил 
Августа, которого никогда не видел, и всмотревшись в него, с восторгом сказал, 
как похож он на мальчика, который ему снился. Впрочем, некоторые рассказывают 
первый сон Катула иначе: будто Юпитер в ответ на крики мальчиков, требовавших 
себе заступника, указал им на одного из них, в котором сбудутся все их желания, 
и коснувшись перстами его губ, поцеловал персты. (9) А Марк Цицерон, 
сопровождая Гая Цезаря на Капитолий, также рассказывал друзьям свой сон 
минувшей ночи: будто отрок с благородным лицом спустился с неба на золотой цепи,
 встал на пороге Капитолийского храма и из рук Юпитера принял бич; когда же он 
вдруг увидел Августа, никому еще не знакомого, который сопровождал своего дядю 
Цезаря к жертвоприноше