пальню, а потом 
привел обратно, растрепанную и красную до ушей, и о том, как он дал развод 
Скрибонии за то, что она позволяла себе ревновать к сопернице, и о том, как 
друзья подыскивали ему любовниц, раздевая и оглядывая взрослых девушек и 
матерей семейств, словно рабынь у работорговца Торания. (2) Антоний даже писал 
ему по-приятельски, когда между ними еще не было ни тайной, ни явной вражды: «С 
чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со 
вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Друзиллой? Будь 
мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, 
или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, – 
да и не все ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?»
 70. Его тайное пиршество, которое в народе называли  «пиром двенадцати богов» ,
 также было у всех на устах: его участники возлежали за столом, одетые богами и 
богинями, а сам он изображал Аполлона. Не говоря уже о той брани, какою осыпал 
его Антоний, ядовито перечисляя по именам всех гостей, об этом свидетельствует 
и такой всем известный безымянный стишок:



   Только лишь те господа подыскали для пира хорага [167] ,
   Шесть богов, шесть богинь Маллия [168] вдруг увидал.
   И между тем, как в обличье обманщика-Феба безбожный
   Цезарь являл на пиру прелюбодейства богов.
   Все от земли отвратили свой лик небесные силы
   И, позолоченный трон бросив, Юпитер бежал.



 (2) Слухи об этом пиршестве усугублялись тем, что в Риме тогда стояли нужда и 
голод: уже на следующий день слышались восклицания, что боги сожрали весь хлеб, 
и что Цезарь – впрямь Аполлон, но Аполлон-мучитель [169]  (под таким именем 
почитался этот бог в одном из городских кварталов). Ставили ему в вину и 
жадность к коринфским вазам [170] и богатой утвари, и страсть к игре в кости. 
Так, во время проскрипций под его статуей появилась надпись:



   Отец мой ростовщик, а сам я вазовщик [171] , —



 ибо уверяли, что он занес некоторых людей в списки жертв, чтобы получить их 
коринфские вазы; а во время сицилийской войны ходила такая эпиграмма:



   Разбитый в море дважды, потеряв суда,
   Он мечет кости, чтоб хоть в этом выиграть.



 71. Из всех этих обвинений и нареканий он легче всего опроверг упрек в 
постыдном пороке, от которого жизнь его была чиста и тогда, и потом; а затем – 
упрек в роскоши, так как даже после взятия Александрии он не взял для себя из 
царских богатств ничего, кроме одной плавиковой чаши [172] , а будничные 
золотые сосуды вскоре все отдал в переплавку. Сладострастным утехам он 
предавался и впоследствии и был, говорят, большим любителем молоденьких девушек,
 которых ему отовсюду добывала сама жена. Игроком прослыть он не боялся и 
продолжал играть для своего удовольствия даже в старости, попросту и открыто, 
не только в декабре месяце [173] , но и в другие праздники и будни. (2) Это не 
подлежит сомнению: в собственноручном письме он пишет так: «За обедом, милый 
Тиберий, гости у нас были все те же, да еще пришли Виниций и Силий Старший. За 
едой и вчера и сегодня мы играли  по-стариковски : бросали кости и у кого 
выпадет «собака» или шестерка, тот ставил на кон по денарию за кость, а у кого 
выпадет «Венера», тот забирал деньги» [174] . (3) И в другом письме опять: 
«Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии [175] с полным удовольствием: играли 
всякий день, так что доска не остывала. Твой брат за игрой очень горячился, но 
в конечном счете проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против 
ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать,
 но только потому, что играл, не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы 
стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, 
то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше 
моя щедрость прославит меня до небес.» (4) А дочери он пишет так: «Посылаю тебе 
двести пятьдесят денариев, как и всем остальным гостям, на случай, если кому за 
обедом захочется сыграть в кости или в чет и нечет». 72. Во всем остальном, как 
известно, обнаруживал он величайшую воздержанность и не давал повода ни для 
каких подозрений.
 Жил он сначала близ римского форума, над Колечниковой лестницей, в доме, 
принадлежавшем когда-то оратору Кальву, а потом – на Палатине, в доме 
Гортензия; но и этот дом был скромный, не примечательный ни размером, ни 
убранством, – даже портики были ко