рия – но от Агриппы за его низкий и жестокий нрав он вскоре отрекся 
и сослал его в Соррент. (2) Смерть близких была ему не так тяжела, как их позор.
 Участь Гая и Луция не надломила его; но о дочери он доложил в сенате лишь 
заочно, в послании, зачитанном квестором, и после этого долго, терзаясь стыдом, 
сторонился людей и подумывал даже, не казнить ли ее [162] . По крайней мере, 
когда около этого времени повесилась одна из ее сообщниц, вольноотпущенница 
Феба, он сказал, что лучше бы ему быть отцом Фебы. (3) Сосланной Юлии он 
запретил давать вино и предоставлять малейшие удобства; он не подпускал к ней 
ни раба, ни свободного без своего ведома, и всегда в точности узнавал, какого 
тот возраста, роста, вида, и даже какие у него телесные приметы или шрамы. 
Только пять лет спустя он перевел ее с острова на материк и немного смягчил 
условия ссылки; но о том, чтобы совсем ее простить, бесполезно было его умолять.
 В ответ на частые и настойчивые просьбы римского народа он только пожелал 
всему собранию таких же жен и таких же дочерей. (4) Ребенка, родившегося у 
младшей Юлии после ее осуждения, он не захотел ни признавать, ни воспитывать. 
Агриппу, который не становился мягче и с каждым днем все более терял рассудок, 
он перевез на остров и, сверх того, заключил под стражу; особым сенатским 
постановлением он приказал держать его там пожизненно. А на всякое упоминание о 
нем или о двух Юлиях он только восклицал со стоном:



    Лучше бы мне и безбрачному жить и бездетному сгинуть!  [163] —



 и называл их не иначе, как тремя своими болячками и язвами.
 66. Дружбу он завязывал нелегко, но верность соблюдал неуклонно, и не только 
должным образом награждал заслуги и достоинства друзей, но и готов был сносить 
их пороки и провинности, – до известной, конечно, меры. Примечательно, что из 
всех его друзей нельзя найти ни одного опального, если не считать Сальвидиена 
Руфа и Корнелия Галла. Обоих он возвысил из ничтожного состояния, одного – до 
консульского сана. Другого – до наместничества в Египте. (2) Первого, 
замышлявшего переворот, он отдал для наказания сенату; второму, за его 
неблагодарность и злокозненность, он запретил появляться в своем доме и в своих 
провинциях. Но когда погиб и Галл, доведенный до самоубийства нападками 
обвинителей и указами сената, Август, поблагодарив за преданность всех своих 
столь пылких заступников, не мог удержаться от слез и сетований на то, что ему 
одному в его доле нельзя даже сердиться на друзей сколько хочется. (3) 
Остальные же его друзья наслаждались богатством и влиянием до конца жизни, 
почитаясь первыми в своих сословиях, хотя и ими подчас он бывал недоволен. Так, 
не говоря об остальных, он не раз жаловался, что даже Агриппе не достает 
терпимости, а Меценату – умения молчать, когда Агриппа [164] из пустого 
подозрения, будто к нему охладели и предпочитают ему Марцелла, бросил все и 
уехал в Митилены, а Меценат, узнав о раскрытии заговора Мурены, выдал эту тайну 
своей жене Теренции [165] .
 (4) В свою очередь, и сам он требовал от друзей такой же ответной 
привязанности как при жизни, так и после смерти. Действительно, хотя он нимало 
не домогался наследств и никогда ничего не принимал по завещаниям людей 
незнакомых, но к последним заветам друзей был необычайно чувствителен, и если в 
завещании о нем упоминалось небрежно и скупо, то непритворно огорчался, а если 
почтительно и лестно, то откровенно радовался. Когда завещатели оставляли детей,
 он или тотчас передавал им свою долю наследства и отказанные ему подарки, или 
же сохранял ее на время их малолетства, а в день совершеннолетия или свадьбы 
возвращал с процентами.
 67. Хозяином и патроном был он столь же строгим, сколько милостивым и мягким. 
Многих вольноотпущенников он держал в чести и близости – например Ликина, 
Келада и других. Косм, его раб, оскорбительно о нем отзывался – он 
удовольствовался тем, что заковал его в цепи. Диомед, его управляющий, 
сопровождал его на прогулке, но когда на них вдруг выскочил дикий кабан, 
перепугался и бросил хозяина одного – он побранил его не за провинность, а 
только за трусость, и опасное происшествие обратил в шутку, так как злого 
умысла тут не было. И в то же время он заставил умереть Пола, одного из любимых 
своих вольноотпущенников, узнав, что тот соблазнял замужних женщин; Таллу, 
своему писцу, он переломал ноги за то, что тот за пятьсот денариев выдал 
содержание его письма; а когда наставник и служители его сына Гая, 
воспользовавшись болезнью и смертью последнего, начали бесстыдно и жадно 
обирать провинцию, он приказал швырнуть их в реку с грузом на шее.
 68. В ранней юности он стяжал дурную славу многими позорными поступками. Секст 
Помпей обзывал его женоподобным, Марк Антоний уверял, будто свое усыновление 
купил он постыдной ценой, а Луций, брат Марка, – будто свою невинность, початую 
Цезарем, он предлагал – потом в Испании и Авлу Гирцию за триста тысяч 
сестерциев, и будто икры себе он прижигал скорлупою ореха, чтобы мягче был 
волос. Мало того – весь народ однажды на зрелищах встретил шумными 
рукоплесканиями брошенный со сцены стих, угадав в нем оскорбительный намек на 
его счет, – речь шла о жреце Матери богов, ударяющем в бубен:



   – Смотри, как все покорствует развратнику! [166] 



 69. Что он жил с чужими женами, не отрицают даже его друзья; но они 
оправдывают его тем, что он шел на это не из похоти, а по расчету, чтобы через 
женщин легче выведывать замыслы противников. А Марк Антоний, попрекая его, 
поминает и о том, как не терпелось ему жениться на Ливии, и о том, как жену 
одного консуляра он на глазах у мужа увел с пира к себе в