кажу Элиану, что и у меня есть язык: ведь я могу наговорить о нем еще больше»,
 – и более он ни тогда, ни потом не давал хода этому делу. (3) А когда Тиберий 
в письме жаловался ему на то же самое, но с большей резкостью, он ответил ему 
так: «Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий, и не слишком возмущайся, 
если кто-то обо мне говорит дурное: довольно и того, что никто не может нам 
сделать дурного».
 52. Храмов в свою честь он не дозволял возводить ни в какой провинции иначе, 
как с двойным посвящением ему и Риму [139] . В столице же он от этой почести 
отказывался наотрез. Даже серебряные статуи, уже поставленные в его честь, он 
все перелил на монеты, и из этих денег посвятил два золотых треножника Аполлону 
Палатинскому.
 Диктаторскую власть народ предлагал ему неотступно, но он на коленях, спустив 
с плеч тогу, обнажив грудь, умолял его от этого избавить. 53. Имени «государь» 
[140] он всегда страшился как оскорбления и позора. Когда при нем на зрелищах 
мимический актер произнес со сцены:



   – О добрый, справедливый государь! —



 и все, вскочив с мест, разразились рукоплесканиями, словно речь шла о нем 
самом, он движением и взглядом тотчас унял непристойную лесть, а на следующий 
день выразил зрителям порицание в суровом эдикте. После этого он даже 
собственных детей и внуков не допускал ни в шутку, ни всерьез называть его 
господином, и даже между собой запретил им пользоваться этим лестным обращением.
 (2) Не случайно он старался вступать и выступать из каждого города и городка 
только вечером или ночью, чтобы никого не беспокоить приветствиями и 
напутствиями. Когда он бывал консулом, то обычно передвигался пешком, когда не 
был консулом – в закрытых носилках. К общим утренним приветствиям он допускал и 
простой народ, принимал от него прошения с необычайной ласковостью: одному 
оробевшему просителю он даже сказал в шутку, что тот подает ему просьбу, словно 
грош слону. (3) Сенаторов в дни заседаний он приветствовал только в курии на их 
местах, к каждому обращаясь по имени, без напоминания [141] ; даже уходя и 
прощаясь, он не заставлял их вставать с места. Со многими он был знаком домами 
и не переставал бывать на семейных праздниках, пока однажды в старости не 
утомился слишком сильно на чьей-то помолвке. С сенатором Церринием Галлом он не 
был близок, но когда тот вдруг ослеп и решил умереть от голоду, он посетил его 
и своими утешениями убедил не лишать себя жизни.
 54. Однажды в сенате во время его речи кто-то сказал: «Не понимаю!», – а 
другой: «Я бы тебе возразил, будь это возможно!» Не раз, возмущенный жестокими 
спорами сенаторов, он покидал курию; ему кричали вслед: «Нельзя запрещать 
сенаторам рассуждать о государственных делах!» При пересмотре списков, когда 
сенаторы выбирали друг друга, Антистий Лабеон подал голос за жившего в ссылке 
Марка Лепида, давнего врага Августа, и на вопрос Августа, неужели не нашлось 
никого достойнее, ответил: «У каждого свое мнение» [142] . И все-таки за 
вольные или строптивые речи от него никто не пострадал. 55. Даже подметные 
письма, разбросанные в курии, его не смутили: он обстоятельно их опроверг и, не 
разыскивая даже сочинителей, постановил только впредь привлекать к ответу тех, 
кто распространяет под чужим именем порочащие кого-нибудь стихи или письма. 56. 
В ответ на задевавшие его дерзкие или злобные шутки он также издал эдикт; 
однако принимать меры против вольных высказываний в завещаниях [143] он 
запретил.
 Присутствуя на выборах должностных лиц, он всякий раз обходил трибы со своими 
кандидатами и просил за них по старинному обычаю. Он и сам подавал голос в 
своей трибе, как простой гражданин. Выступая свидетелем в суде, он терпел 
допросы и возражения с редким спокойствием. (2) Он уменьшил ширину своего 
форума, не решаясь выселить владельцев из соседних домов. Представляя вниманию 
народа своих сыновей, он всякий раз прибавлял: «Если они того заслужат». Когда 
перед ними, еще подростками, встал и разразился рукоплесканиями целый театр, он 
был этим очень недоволен. Друзей своих он хотел видеть сильными и влиятельными 
в государственных делах, но при тех же правах и в ответе перед теми же 
судебными законами, что и прочие граждане. (3) Когда его близкий друг Ноний 
Аспренат [144] был обвинен Кассием Севером в отравлении, он спросил в сенате, 
как ему следует поступить: он боится, что, по общему мнению, если он вмешается, 
то отнимет из-под власти законов подсудимого, а если не вмешается, то покинет и 
обречет на осуждение друга. И с одобрения всех он несколько часов просидел на 
свидетельских скамьях, но все время молчал, и не произнес даже обычной в суде 
похвалы подсудимому. (4) Присутствовал он и на процессах клиентов, например, у 
некоего Скутария, солдата на сверхсрочной службе, обвиненного в насилии. Только 
одного из подсудимых и только откровенными просьбами спас он от осуждения, 
перед лицом судей умолив обвинителя отступиться: это был Кастриций, от которого 
он узнал о заговоре Мурены.
 57. Какой любовью пользовался он за эти достоинства, нетрудно представить. О 
сенатских постановлениях я не говорю, так как их могут считать вынужденными или 
льстивыми. Всадники римские добровольно и по общему согласию праздновали его 
день рождения каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно 
бросали в Курциево озеро [145] монетку за его здоровье, а на новый год [146] 
приносили ему подарки на Капитолий, даже если его и не было в Риме; на эти 
средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие статуи бог