глашатай по ошибке объявил его народу не бывшим консулом, а 
будущим императором.
 (5) После междоусобной войны свирепость его усилилась ещё более. Чтобы 
выпытывать у противников имена скрывающихся сообщников, он придумал новую 
пытку: прижигал им срамные члены, а некоторым отрубал руки. Как известно, из 
видных заговорщиков помилованы были только двое, трибун сенаторского звания 
[43] и центурион: стараясь доказать свою невиновность, они притворились 
порочными развратниками, призираемыми за это и войском и полководцем.
 11. Свирепость его была не только безмерной, но к тому же извращённой и 
коварной. Управителя, которого он распял на кресте, накануне он пригласил к 
себе в опочивальню, усадив на ложе прямо с собой, отпустил успокоенным и 
довольным, одарив даже угощением со своего стола. Аррецина Клемента, бывшего 
консула близкого своего друга и соглядатая, он казнил смертью, но перед этим 
был к нему милостив не меньше, если не больше, чем обычно, и в последний его 
день, прогуливаясь с ним вместе и глядя на доносчика, его погубившего сказал: 
«Хочешь, завтра мы послушаем этого негодного раба?» (2) А чтобы больнее 
оскорбить людское терпение, все свои самые суровые приговоры начинал он 
заявлением о своём милосердии, и чем мягче было начало, тем вернее был жестокий 
конец. Несколько человек, обвинённых в оскорблении величества, он представил на 
суд сената, объявив, что хочет на этот раз проверить, очень ли его любят 
сенаторы. Без труда он дождался, чтобы их осудили на казнь по обычаю предков 
[44] , но затем, устрашённый жестокостью наказания, решил унять негодование 
такими словами – не лишним будет привести их в точности: «Позвольте мне отцы 
сенаторы, во имя вашей любви ко мне, попросить у вас милости, добиться которой, 
я знаю, будет нелегко: пусть дано будет осуждённым право самим избрать себе 
смерть, дабы вы могли избавить глаза от страшного зрелища, а люди поняли, что в 
сенате присутствовал и я».
 12. Истощив казну издержками на постройки, на зрелища, на повышенное жалованье 
воинам, он попытался было умерить хотя бы военные расходы, сократив количество 
войска, но убедился, что этим только открывает себя нападениям варваров, а из 
денежных трудностей не выходит; и тогда без раздумья он бросился обогащаться 
любыми средствами. Имущество живых и мёртвых захватил он повсюду, с помощью 
каких угодно обвинений и обвинителей: довольно было заподозрить малейшее слово 
или дело против императорского величия. (2) Наследства он присваивал самые 
дальние, если хоть один человек объявлял, будто умерший при нём говорил, что 
хочет сделать наследником цезаря. С особой суровостью по сравнению с другими 
взыскивался иудейский налог [45] : им облагались и те, кто открыто вёл 
иудейский образ жизни, и те, кто скрывал своё происхождение, уклоняясь от 
наложенной на это племя дани. Я помню, как в ранней юности при мне в 
многолюдном судилище прокуратор осматривал девяностолетнего старика, не обрезан 
ли он.
 (3) Скромностью он не отличался с молодых лет, был самоуверен и груб на словах 
и в поступках. Когда Ценида, наложница его отца, воротясь из Истрии, хотела его 
поцеловать как обычно, он предоставил ей руку; а рассердившись, что зять его 
брата [46] тоже одевает слуг в белое, он воскликнул: 



    Не хорошо многовластье!…  [47] 



 13. А достигнув власти, он беззастенчиво хвалился в сенате, что это он 
доставил власть отцу и брату, а они лишь вернули её ему; принимая к себе жену 
после развода, он объявил в эдикте, что вновь возводит её на священное ложе; а 
в амфитеатре в день всенародного угощения с удовольствием слушал крики: 
«Государю и государыне слава!» [48] Даже на Капиталийском состязании когда 
Пальфурий Сура, изгнанный им из сената, получил венок за красноречие и все 
вокруг с небывалым единодушием умоляли вернуть его в сенат, он не удостоил их 
ответом и только через глашатая приказал им смолкнуть. (2) С не меньшей 
гордыней он начал однажды правительственное письмо от имени прокураторов такими 
словами: «Государь наш и бог повелевает…» – и с этих пор повелось называть его 
и в письменных и устных обращениях именно так. Статуи в свою честь он дозволял 
ставить на Палатине только золотые и серебряные, и сам назначал их вес [49] . 
Ворота и арки, украшенные колесницами и триумфальными отличиями, он строил по 
всем кварталам города в таком множестве, что на одной из них появилась 
греческая надпись:  «Довольно!»  [50]  (3) Консулом он был семнадцать раз [51] ,
 как никто до него, в том числе семь раз подряд, год за годом; но все эти 
консульства были только званием, обычно он оставался в должности только до 
январских ид и никогда дольше майских календ [52] . А после двух триумфов он 
принял прозвище Германика и переименовал по своим прозвищам месяцы сентябрь и 
октябрь в Германик и Домициан, так как в одном из этих месяцев он родился, а в 
другом стал императором.
 14. Снискав всем этим всеобщую ненависть и ужас, он погиб, наконец, от 
заговора ближайших друзей и вольноотпущенников [53] , о котором знала и его 
жена. Год, день и даже час и род своей смерти давно уже не были для него 
тайной: ещё в ранней молодости всё это ему предсказали халдеи, и когда однажды 
за обедом он отказался от грибов, отец его даже посмеялся при всех, что сын 
забыл о своей судьбе и боится иного больше, чем меча. (2) Поэтому жил он в 
вечном страхе и трепете, и самые ничтожные подозрения повергали его в 
несказанное волнение. Даже эдикт о вырубке виноградников он говорят, не привёл 
в исполнение только