н из
Минска до Варшавы ехал не мешкая, чтобы успеть к сейму.
     Впрочем,  добрался он  загодя.  Но  депутатов и  людей  праздных было
столько,  что  жилья  ни  в  самой Варшаве,  ни  на  Праге,  ни  в  других
предместьях нельзя  было  сыскать  ни  за  какие  деньги;  трудно  было  и
напроситься к кому-нибудь:  в любой каморке по три-четыре гостя теснились.
Первую ночь пан Заглоба провел в  погребке у Фукера вполне безмятежно,  но
на  другой день,  протрезвев и  очутившись снова в  своем возке,  порядком
раскис.
     - Боже мой,  боже!  - восклицал он в сердцах, проезжая по Краковскому
предместью и оглядываясь по сторонам,  - вот костел бернардинов, вот руины
дворца Казановских.  О,  неблагодарный город! Я сражался, живота не жалея,
лишь бы тебя из рук неприятеля вырвать,  а теперь ты,  седины мои презрев,
угла для меня жалеешь.
     Впрочем,  город вовсе не жалел для почтенного старца угла,  но,  увы,
такового не было.
     И  все  же  недаром  люди  говорили,  что  пан  Заглоба  родился  под
счастливой звездой:  не  успел  он  доехать до  дворца Конецпольских,  как
кто-то со стороны окликнул кучера:
     - Стой!
     Челядинец попридержал коней,  и  к  возку с  веселой улыбкой подбежал
незнакомый шляхтич.
     - Пан Заглоба!  Неужто не узнаете меня,  ваша милость?!  - воскликнул
он.
     Перед Заглобой стоял мужчина лет эдак около тридцати,  в рысьей шапке
с пером, что сразу говорило о принадлежности его к войску, в алом жупане и
темно-красном кунтуше с  тканым золотом поясом.  Лицо  незнакомца невольно
обращало на себя внимание. Он был бледен, степные ветры лишь самую малость
обожгли  загаром  его  щеки,  большие  голубые  глаза  глядели задумчиво и
грустно,  правильность черт  казалась даже несколько нарочитой;  он  носил
польское платье,  но волосы у него были длинные,  а бородка подстрижена на
иностранный манер.  Остановившись возле возка, незнакомец уже раскрыл руки
для объятий, а пан Заглоба, по-прежнему недоумевая, перегнулся и обнял его
за шею.
     Они все лобызались, но Заглоба время от времени норовил отстраниться,
чтобы получше разглядеть незнакомца, и наконец, не выдержав, сказал:
     - Прости, сударь, никак не вспомню, с кем имею честь...
     - Гасслинг-Кетлинг!
     - Господи боже. Вижу, лицо знакомое, но в этой одежде тебя не узнать,
раньше,  помнится,  носил ты рейтарский колет... Теперь я вижу, и платье у
тебя польское?
     - Речь  Посполитую,  что  меня,  скитальца,  в  юные  годы обогрела и
накормила,  матерью своей считаю, об иной не помышляя. А известно ли тебе,
сударь, что после войны я и гражданство польское принял?
     - Приятную новость слушать приятно. Повезло тебе, однако!
     - И не только в этом,  потому как в Курляндии(*),  возле самой Жмуди,
встретил я однофамильца,  он меня усыновил,  гербом своим одарил  и  часть
наследства  передал.  Живет он в Свентей,  в Курляндии,  но и здесь у него
есть небольшое именьице - Шкуды, он на меня его записал.
     - Пошли тебе бог удачи! Стало быть, ты и воевать бросил?
     - Если представится случай,  за мною дело не станет. Я и деревеньку в
аренду отдал, а тут оказии жду.
     - Ну ты хват! Совсем как я в молодые годы, впрочем, и сейчас есть еще
порох в пороховницах. Что в Варшаве поделываешь?
     - Приехал депутатом на сейм.
     - Матерь божья! Да ты, я вижу, по всем статьям поляк!
     Рыцарь улыбнулся.
     - Душой я поляк, а это, пожалуй, всего важнее.
     - Женился?
     Кетлинг вздохнул.
     - Пока нет!
     - А  жаль!  Но погоди!  А впрочем,  признайся,  может,  ты все еще по
Оленьке Биллевич вздыхаешь?
     - Коли тебе и это,  сударь,  ведомо,  а я полагал, что это моя тайна,
так знай, нет у меня пока другого предмета для воздыханий...
     - Опомнись, братец! Она вот-вот нового Кмицица нам подарит. Опомнись!
Неблагодарное это занятие вздыхать по  той,  что  давным-давно  в  мире  и
согласии с другим поживает. Сказать по правде, это смешно...
     Кетлинг вознес грустные очи к небу.
     - Я сказал лишь, что пока другого предмета нету!
     - Ну это уже полбеды!  Женим мы тебя.  Вот увидишь!  По  собственному
опыту знаю,  что в любви излишнее постоянство одни неприятности сулит. И я
в свое время был постоянен,  как Троил(*),  а уж как настрадался,  сколько
добрых партий упустил!
     - Дай бог каждому такой бодрости в столь преклонные годы!
     - Жил всегда в благочестии, потому ни один суставчик у меня не болит!
Где остановился, братец, нашел ли себе пристанище?
     - Домик мой под Мокотовом, хорош и удобен, я после войны его ставил.
     - Счастливчик!  А  я  со вчерашнего дня по всему городу гоняю,  и без
толку.
     - Любезный друг! Сделай одолжение! Милости прошу ко мне. Уж в этом ты
мне не откажешь! Поживи у меня - во дворе, кро