есьма правдоподобной.  Кетлинг к  тому  же  показал пану
Заглобе заморские письма, чем окончательно рассеял все сомнения.
     Но отъезд этот угрожал всем планам старого шляхтича, с тревогой думал
он о будущем.
     Судя  по  письму,  Володыёвский должен вот-вот  вернуться,  размышлял
Заглоба,  а там в степи вольные ветры его тоску давно разогнали.  Вернется
он молодцом и  с  ходу сделает предложение панне Кшисе,  к  которой как на
грех явную слабость питает,  Кшися,  разумеется,  даст согласие -  как  же
такому кавалеру и притом брату пани Маковецкой отказать,  а бедный любимый
гайдучок останется на мели.
     Со свойственным старым людям упрямством пан Заглоба решил настоять на
своем и  устроить Басино счастье.  Как ни  отговаривал его пан Скшетуский,
как  ни  пытался он  сам  себя порой урезонить,  все было тщетно.  Правда,
случалось,  он  давал  себе  зарок угомониться,  но  потом с  еще  большей
страстью возвращался к  мысли о  сватовстве.  По целым дням размышлял он о
том,  как бы все половчее устроить; придумывал хитроумные ходы и уловки. И
до того входил в роль, что когда, как ему казалось, дело сладилось, громко
восклицал:
     - Да благословит вас бог, дети мои!
     Но теперь-то он видел,  что строит замки на песке.  И,  махнув на все
рукой,  решил положиться на  волю  божию,  понимая,  что  едва ли  Кетлинг
предпримет до отъезда решительный шаг и объяснится с Кшисей.
     Любопытства ради  Заглоба  решил  напоследок  выспросить у  Кетлинга,
когда он  собирается ехать и  что еще хотел бы предпринять,  перед тем как
покинет  Речь  Посполитую.  Стараясь  вызвать  Кетлинга на  откровенность,
Заглоба сказал с озабоченной миной:
     - Ничего  не  попишешь!  Ты  сам  себе  господин,  не  стану  я  тебя
отговаривать, скажи только, когда в наши края вернуться намерен.
     - Откуда мне  знать,  что  меня  ждет -  какие труды и  какие тяготы?
Вернусь, коли смогу, останусь навсегда, коли придется...
     - Увидишь, все равно тебя к нам потянет.
     - Дай-то боже, чтобы и могила моя была здесь, на этой земле, что дала
мне все, о чем помышлять можно.
     - Вот  видишь,  в  иных краях чужестранец вечно пасынком остается,  а
наша земля-матушка руки к нему тянет и на груди своей согреть готова.
     - Правда!  Истинная правда.  Но,  видно,  не судьба. На старой родине
моей все я могу обрести, все, кроме счастья.
     - Хо!  Говорил я  тебе,  братец,  останься с нами,  женись,  да ты не
послушал. Был бы женат, непременно бы к нам вернулся, разве что жену через
водные стихии переправить решился,  чего не советую. Говорил я тебе! Да не
слушал ты старика!
     Сказав это,  пан  Заглоба снова  метнул взгляд на  Кетлинга,  но  тот
по-прежнему сидел молча, опустив голову и глядя в землю.
     - Ну и что ты скажешь на это,  братец?  - помедлив немного, промолвил
Заглоба.
     - Не было к тому повода никакого, - уныло отвечал рыцарь.
     - А я говорю,  был!  А если нет,  то отныне не перепоясать мне больше
этим вот поясом своего брюха. Кшися достойный предмет, и ты ей мил.
     - Дай бог, чтобы и впредь так было, даже если и моря нас разделят.
     - Ты что-то еще сказать хотел?
     - О нет, ничего боле!
     - А с нею ты объяснился?
     - Об этом ни слова! Мне и без того уезжать тяжко.
     - Кетлинг, хочешь, я за тебя объяснюсь, пока не поздно?
     Кетлинг,  помня,  как  молила его Кшися держать их  чувства в  тайне,
подумал,  что,  быть может,  доставит ей радость, коли, не упуская случая,
вслух от них отречется.
     - О нет, сударь, - сказал он, - в этом нет никакого проку, я это знаю
и  посему сделал все,  чтобы  избавиться от  пустых мечтаний,  а  впрочем,
спрашивай, коли надеешься на чудо!
     - Гм! Если ты сам от нее избавиться постарался, тут и впрямь никто не
поможет.  Только, признаться, я полагал, что ты рыцарь похрабрее, - сказал
Заглоба с горечью.
     Кетлинг встал и, воздев руки к небу, с жаром произнес:
     - Что  толку мечтать о  прекрасной звезде на  небе?  Мне  до  нее  не
достать,  и она ко мне спуститься не может.  Горе тому, кто вотще о златой
луне вздыхает!
     Тут пан Заглоба засопел от гнева.  У него даже дух перехватило,  и он
долго не мог промолвить ни слова, наконец, поостыв немного, пропыхтел:
     - Послушай,  дружок,  не считай меня дурнем и,  коли истиной угостить
хочешь, знай, что даешь ее человеку, который не беленой, а хлебом да мясом
привык кормиться. Если я скажу сейчас, что шапка моя - луна, до которой не
дотянуться,  придется мне с голой лысиной разгуливать,  и мороз,  как злая
собака,  будет меня за уши