ля  которого не  знает  пощады,  и  падает замертво,  словно цветок под
взмахом косы;  она видела его кровь,  его бледное лицо, закрывшиеся навеки
глаза, и страдания ее превзошли всякую меру.
     Кшися  быстро встала и  ушла  к  себе,  чтобы скрыться от  людей,  не
слышать больше  разговоров о  Володыёвском и  о  его  скором  возвращении.
Злость и досада против маленького рыцаря разбирали ее все больше.
     Но раскаянье и печаль шли за ней по пятам, не покинув в часы молитвы,
а  когда она,  измученная,  легла в постель,  сели на краешек ее кровати и
завели с ней разговор.
     - Где он?  -  спросила печаль.  -  Вот видишь,  он  и  до сей поры не
вернулся;  бродит где-то в ночную пору,  руки в отчаянье ломая. Ты бы рада
любую бурю от него отвести, жизни ради него бы не пожалела, а вместо этого
напоила ядом, нож вонзила в сердце...
     - Если бы не легкомыслие,  не ветреность, с какой ты желаешь заманить
в свои сети любого,  кого встретишь,  - говорило раскаянье, - все могло бы
быть иначе,  а теперь тебе достаются лишь слезы.  Ты виновата!  Ты во всем
виновата! Нет выхода, нет спасенья, стыд, боль и слезы - твой удел.
     - Помнишь,  как он в  костеле стоял перед тобою на коленях,  -  снова
заговорила печаль.  -  Чудо еще,  что сердце твое не разбилось от жалости,
когда он в глаза тебе смотрел,  к доброте твоей взывая. Тут и над чужим-то
трудно  было  бы  не  сжалиться,   а  как  не  пожалеть  его  -  любимого,
единственного. Боже, смилуйся над ним, боже, пошли ему утешение!
     - Если бы не твое легкомыслие,  - снова повторяло раскаяние, - он мог
бы заключить тебя в объятья, назвать своей избранницей, женой...
     - И вечно быть с тобою! - прибавляла печаль.
     - Твоя вина! - восклицало раскаянье.
     - Плачь, Кшися, плачь! - вторила ему печаль.
     - Слезами вины не смоешь! - возражало раскаянье.
     - Делай, что хочешь, но помоги ему, - откликалась печаль.
     - Володыёвский убьет его! - тотчас же отозвалось раскаянье.
     Кшися в холодном поту приподнялась и села.  Ясный свет месяца освещал
спальню, которая в белом этом блеске казалась необычной и даже страшной.
     <Что же это?  -  думала Кшися.  -  Там спит Бася,  я  вижу ее,  месяц
осветил ее  лицо,  но не знаю,  когда она пришла,  когда разделась,  когда
легла.  Я ведь не спала ни минуты, но, видно, бедная голова моя мне больше
не служит...>
     Так размышляя,  она легла снова, но тотчас же печаль и раскаянье сели
на  краешек ее кровати,  словно две богини,  и,  следуя своей прихоти,  то
вдруг тонули в лунной купели, то выплывали из серебряной глуби.
     - Нет, не уснуть мне сегодня! - решила про себя Кшися.
     И снова принялась размышлять о Кетлинге, с каждой минутой страдая все
сильнее.
     И вдруг неожиданно в тишине раздался жалобный Басин голос:
     - Кшися!
     - Не спишь?
     - Мне  приснилось,  что  турка пронзил пана  Михала стрелою.  Господи
Иисусе!  Сон -  вздор!  Но у меня зуб на зуб не попадает. Давай помолимся,
чтобы бог отвел от него несчастье!
     <Пусть бы его кто подстрелил!> - подумала Кшися. Но тут же ужаснулась
собственной злобе,  и,  хотя нечеловеческое усилие ей было надобно,  чтобы
именно сейчас молиться за счастливое возвращение пана Михала, сказала:
     - Хорошо, Бася!
     И  они обе поднялись с постелей и,  встав голыми коленками на залитый
лунным светом пол,  начали читать молитвы.  Голоса их звучали то тише,  то
громче,  вторя  друг  другу:  казалось,  что  опочивальня  превратилась  в
монастырскую келью,  в которой две маленькие белые монашки свершали ночное
бдение.


                                 ГЛАВА XV

     На  другой день Кшися была уже спокойней,  потому что среди множества
соблазнов и  запутанных тропинок выбрала себе дорогу хоть и тернистую,  но
не ложную.  Вступив на нее,  она хотя бы знала,  куда придет. Кшися решила
все же увидеться с  Кетлингом и  объясниться еще раз,  чтобы оградить его,
спасти от  прихоти случая.  Выполнить это  было нелегко.  Кетлинг вот  уже
несколько дней как не показывался на глаза и даже не приходил ночевать.
     Кшися теперь вставала на заре и  шла в  костел доминиканцев в надежде
как-нибудь встретить его там и поговорить без свидетелей.
     Через несколько дней она столкнулась с ним у самых ворот.  Увидев ее,
Кетлинг снял  шляпу и  стоял молча,  склонив голову.  Бессонница,  мрачные
мысли  вконец измучили его,  глаза впали,  на  висках проступила желтизна;
нежное лицо его теперь казалось восковым,  он  напоминал Кшисе редкостный,
но поникший цветок.  Сердце у Кшиси обливалось кровью,  и,  хотя ей при ее
робости любой решительный шаг был труден,  она первая протянула ему руку и
сказала:
     - Пусть господь вас утешит, поможет забыть все печали.
     Кетлинг взял ее  руку,  приложил к  своему пылающему лбу,  а  потом с
жаром  прижал к  губам,  долго не  отнимал ее  и  наконец ответил голосом,
исполненным смертельной муки и отчаянья:
     - Нет для меня ни утешенья, ни забвенья!..
     Кшися  едва  сдержалась,   чтобы  не  броситься  ему  на  шею  и   не
воскликнуть:
     <Люблю  тебя  больше  жизни!   Твоя!>  Она  знала,   что,   стоит  ей
расплакаться,  она  непременно так  и  скажет,  и  поэтому долго  молчала,
сдерживая слезы. Но понемногу превозмогла себя и заговорила спокойно, хоть
и быстро, чуть задыхаясь:
     - Может, и полегчает тебе, коли узнаешь, что я никому не достанусь...
Я  иду в  монастырь...  Не осуждай меня,  я и без того несчастна!  Умоляю,
поклянис