милее! У нас
здесь  теперь поспокойнее стало,  татары притихли,  только кое-где  отряды
небольшие в  травах попрятались,  мы две вылазки сделали,  да так успешно,
что у них и свидетеля поражения не осталось>.
     _______________
          * Лично (лат.).
          ** Уединение (лат.).

     - Молодцы наши, не дали им спуску! - воскликнула радостно Бася. - Ох,
хорошо быть солдатом!
     - <Дорошенковские ребята, - читал далее Заглоба, - озоровать горазды,
да только без орды сложили крылья. Намедни языка поймали, говорит, ни один
чамбул с места не тронется,  а я полагаю,  что коли до сей  поры  не  было
ничего,  то уже и не будет,  скоро неделя,  как травы зазеленели,  и коней
пасти можно.  В ярах и в оврагах снег еще подзадержался, но степь зеленая,
ветер  теплый,  от коего уже и кони линяют,  а это весны первый signum.  Я
послал за заменой,  вот-вот она подоспеет, дождусь и сразу в дорогу... Пан
Нововейский вместо меня будет нести службу, но только ее и нет почти. Мы с
паном Маковецким день-деньской лис травим единой потехи ради,  потому  как
весной мех непригодный.  Дроф тут тьма-тьмущая, а челядинец мой подстрелил
из самопала пеликана.  Обнимаю вас от всего  сердца,  целую  ручки  сестре
своей,  благодетельнице,  а  также  панне  Кшисе,  на  ее  благосклонность
fortissime* уповая, и молю бога лишь об одном, чтобы доброта ее оставалась
неизменной.  Кланяйся  от меня панне Басе.  Нововейский всю свою злость за
отказ на местных головорезах выместил и шеи им накостылял, да все равно не
унялся.  Видно,  не больно ему полегчало,  бедняге. Поручаю вас богу и его
милосердию.
     P. S.  У  проезжих  армян  купил я в подарок панне Кшисе горностаевых
палантин, глаз не оторвешь; а для гайдучка припас сладостей турецких>.
     _______________
          * Особенно (лат.).

     - Пусть пан Михал сам их ест,  а я не маленькая,  -  отвечала Бася, и
щеки у нее запылали, будто ее обидел кто.
     - Иль ты не рада, что он скоро вернется? Сердишься на него? - спросил
пан Заглоба.
     Но в ответ она что-то буркнула,  видно слегка досадуя,  что пан Михал
не принимает ее всерьез,  да еще долго размышляла о  дрофах и пеликане,  о
котором прежде не слыхивала.
     Покуда  читали письмо,  Кшися  сидела с  закрытыми глазами,  спиной к
свету,  и  это было для нее спасением,  потому что домочадцы не  видели ее
лица,  а то они сразу догадались бы, что с ней творится неладное. Разговор
в  костеле,  а  теперь письмо от  пана Володыёвского были для  нее подобны
ударам грома.  Чудный сон рассеялся. С этой минуты девушка оказалась лицом
к  лицу с  действительностью,  тяжкой,  как несчастье.  У нее не было сил,
чтобы тут же мгновенно собраться с мыслями,  и только смутные,  неясные ей
самой чувства теснили грудь.  Володыёвский со своим письмом,  с  обещанием
скорого  приезда  и  с  горностаевым палантином  показался  ей  пошлым  до
отвращения.  И  напротив,  никогда еще Кетлинг не  был ей так дорог.  Сами
мысли о  нем  были ей  дороги,  его  слова,  его лицо,  и  даже печаль его
казалась бесценной.  И вот нужно отойти в сторону от своей любви, от этого
обожания,  от того, к чему рвется сердце и тянутся руки; оставить любимого
человека в отчаянье,  в вечной грусти,  убитого горем и отдать душу и тело
другому, который из-за этого чуть ли не ненавистным становится.
     <Нет,  нет,  не совладать мне с собою!> -  повторяла в душе Кшися.  И
чувствовала себя пленницей,  которой вяжут руки,  а  ведь она сама их себе
связала,  могла же  она сказать Володыёвскому,  что будет ему сестрой,  не
боле.
     Вспомнился ей  и  недавний поцелуй,  на который она ответила.  Стыд и
раскаянье овладели ею.  Любила ли  она  уже  тогда Володыёвского?  Нет!  В
сердце ее не было любви, было сострадание, любопытство, озорство какое-то,
и все это под покровом сестринского чувства.
     Только теперь она поняла,  что поцелуй этот был от лукавого и разница
между ним  и  поцелуем по  любви такая же,  как между ангелом и  дьяволом.
Кроме презрения к себе, Кшисю разбирал еще и гнев, но душа ее возроптала и
против Володыёвского.  Он  тоже был  виноват,  почему же  и  раскаянье,  и
разочарование,  и угрызения совести выпали только на ее долю?  Почему бы и
ему  не  испить эту чашу?  И  неужто она не  вправе сказать ему,  когда он
вернется:  <Я ошиблась... Сострадание к вам приняла за чувство. Ошиблись и
вы; отрекитесь же от меня, как я от вас отрекаюсь!..>
     При мысли о его грозном гневе волосы у нее стали дыбом от страха,  но
боялась она не за себя,  а за любимого,  которого ждала месть. Воображение
рисовало ей  такие картины:  Кетлинг вступает в  поединок с  Володыёвским,
са