только и думала о нем, неведомый голос
подсказывал  ей:  <Опомнись,  Кшися!  Сторонись,  избегай  его!..>  И  она
избегала...
     О  своем  сговоре  с  Володыёвским Кшися,  к  счастью  для  себя,  не
вспоминала; не вспоминала потому, что все оставалось по-прежнему, и она не
думала ни о ком, ни о себе, ни о других, ни о ком, кроме Кетлинга!
     Девушка  скрывала от  всех  свои  чувства,  и  мысль,  что  никто  не
догадывается о них,  никто не думает о них с Кетлингом, не ставит их имена
рядом, приносила ей облегчение. Неожиданно слова Баси убедили ее в другом,
что люди на них смотрят,  объединяют их в  мыслях и тайное угадать готовы.
Смущение,  стыд и  боль,  слившись воедино,  оказались сильней ее,  и  она
расплакалась, как дитя.
     Слова Баси были только началом -  тут-то и последовали многочисленные
намеки, понимающие взгляды, подмигиванья, кивки и, наконец, ранящие слова.
Началось все это тотчас же за обедом.  Тетушка перевела взгляд с  Кетлинга
на  нее,   с  нее  на  Кетлинга,   чего  не  делала  прежде.  Пан  Заглоба
многозначительно кашлянул.  Иногда  вдруг  разговор  прерывался неизвестно
почему,  воцарялось молчание, и во время одной из таких пауз взволнованная
Бася крикнула через стол:
     - А я что знаю! Но никому не скажу!
     Кшися  тотчас  же  залилась  румянцем,   потом  побледнела,  будто  в
смертельном испуге. Кетлинг тоже опустил голову. Они знали, что это на них
направлено,  и  хотя пока словом не  перемолвились,  а  Кшися старалась на
Кетлинга не глядеть, чудилось им, что какая-то новая близость установилась
между  ними,   некая  общность  смущения,  которое  и  притягивало  их,  и
отчуждало,  потому  что  они  утратили свободу и  простоту прежнего своего
дружества.  К  счастью,  никто не  обратил на  Басины слова внимания,  пан
Заглоба  собирался в  город,  чтобы  привезти оттуда  дружину  рыцарей,  и
разговоры шли только об этом.
     Вечером в  зале  загорелись огни,  приехала добрая  дюжина  военных и
музыканты,  приглашенные хозяином для увеселения дам.  По  случаю великого
поста   и    Кетлингова   траура   от    танцев   пришлось   воздержаться,
довольствовались беседой и музыкой.  Дамы были в изысканных туалетах. Пани
Маковецкая выступала в восточных шелках;  гайдучок в ярком наряде невольно
приковывал взоры своим румяным лицом и  светлыми,  то и дело спадавшими на
лоб  вихрами,  вызывая смех  бойкостью речей и  удивляя манерами,  в  коих
казацкая удаль сочеталась с неуловимым кокетством.
     Кшися, у которой траур по покойному батюшке подходил к концу, явилась
в  платье из серебряной парчи.  Рыцари сравнивали ее кто с  Юноной,  кто с
Дианой,  но никто не подходил к ней слишком близко,  не подкручивал ус, не
шаркал  ножкой,  не  бросал  влюбленных взглядов,  не  заводил разговора о
чувствах.  Напротив,  она заметила,  что те,  кто с восхищением смотрел на
нее,  тут же переводили взгляд на Кетлинга, а некоторые подходили к нему и
пожимали руку,  словно бы поздравляя,  а он только руками разводил, словно
отнекиваясь.
     Кшися,  с  ее чувствительным сердцем и проницательностью,  была почти
уверена,  что Кетлингу говорят о ней, быть может и невестою называя. А так
как она ведать не ведала, что пан Заглоба успел каждому шепнуть словцо, ей
было невдомек, откуда берутся догадки.
     <Разве у меня на лбу что написано?> - думала она в тревоге, смущенная
и озабоченная.
     А  тут  стали  доноситься до  нее  и  слова,  вроде бы  и  не  к  ней
обращенные,  но  вслух сказанные:  <Кетлинг-то  счастливчик!>,  <В сорочке
родился...>, <Да и сам недурен, чему удивляться...> - и тому подобное.
     А  иные из рыцарей,  стараясь быть учтивей,  развеселить и порадовать
ее,  беседовали  с  ней  о  Кетлинге,  превознося его  мужество,  светское
воспитание,  манеры,  древний род.  Кшисе невольно приходилось выслушивать
все  это,  и  глаза ее  сами искали того,  о  ком  шла  речь,  а  иногда и
встречались с  его глазами,  и она глядела на него как завороженная,  не в
силах отвести взгляда.  Как же  отличался Кетлинг от  всех этих грубоватых
простаков!   <Королевич  со  свитой>,   -   думала  Кшися,  глядя  на  его
благородное,  аристократическое лицо, глаза, постоянно исполненные грусти,
на лоб, оттененный светлыми кудрявыми волосами. Сердце у Кшиси замирало, и
казалось ей, что дороже этого лица нет для нее ничего на свете. А Кетлинг,
угадывая Кшисино смущение,  подходил к  ней  лишь в  те  редкие мгновенья,
когда возле нее находился кто-то другой. И королева едва ли удостоилась бы
больших почестей.  Обращаясь к  ней,  Кетлинг склонял голову  в  поклоне и
отступал назад в  знак того,  что в  любую минуту готов пасть перед ней на
колени;  беседовал без  тени улыбки,  хотя с  Басей был  не  прочь порой и
пошутить.  В разговоре его с Кшисей, весьма изысканном, всегда был оттенок
какой-то  сладостной грусти.  Его почтительность защищала ее и  от слишком