е
компанию составишь,  а  то боль сердце клещами сжала,  а  теперь за глотку
хватает,  того и гляди,  задушит. Вот как это было. Ехал я из Ченстоховы в
родные края,  думал, возьму в аренду именье, поживу на старости лет в мире
и покое. Довольно повоевал я на своем веку, мальчишкой в войско вступил, а
сейчас голова седая.  Если не усижу на месте,  может,  и встану под чьи-то
знамена,  но, право, союзы эти с обидчиками, вконец отчизну разорившие, да
междоусобицы всякие,  на потеху врагам разжигаемые,  вконец отвратили меня
от Беллоны... Боже праведный! Слышал я, пеликан своею кровью детей кормит.
Но  у  бедной  отчизны  и  крови-то  не  осталось.   Добрым  солдатом  был
Свидерский... Бог ему судья!..
     - Ануся, милая Ануся! - с плачем прервала его пани Александра, - если
бы не ты,  что бы со мной и со всеми нами сталось! Была ты для меня опорой
и защитой. Ануся, любимая моя Ануся!
     Услышав это,  Харламп снова  зарыдал в  голос,  но  Кмициц  тотчас же
обратился к нему со словами:
     - А скажи, друже, где ты Володыёвского встретил?
     - Встретились мы в  Ченстохове,  где оба на время остановились,  дары
чудотворной божьей матери приносили.  Он сказывал,  что едет с  невестой в
Краков,  к княгине Гризельде Вишневецкой,  без ее благословения и согласия
Ануся под венец идти не хотела.  Девушка в то время была здорова,  а Михал
весел,  как голубок.  <Вот,  говорит,  господь вознаградил меня за  верную
службу!>  Передо мной похвалялся да  зубы скалил,  бог ему прости,  ведь в
свое-то  время спор у  нас из-за  этой девушки вышел,  и  мы  было драться
хотели. Где-то она теперь, бедняжка?
     И тут пан Харламп снова зарыдал, но Кмициц остановил его:
     - Так ты говоришь, она здорова была? Неужто умерла в одночасье?
     - Воистину так,  в одночасье.  Остановилась барышня у пани Замойской,
она как раз с мужем,  паном Мартином, в Ченстохове гостила. Михал, бывало,
день-деньской у них сиживал, сетовал на проволочки, говорил, что заждался,
эдак им и  за год до Кракова не доехать,  ведь все их по дороге привечали.
Да и не диво! Такому гостю, такому удальцу всякий рад, а уж кто зазвал его
в  дом,  не вдруг отпустит.  Михал и  к  барышне меня отвел,  еще и шутил:
вздумаешь за  ней волочиться -  зарублю.  Да только ей без него белый свет
был не мил.  А меня, бывалоча, тоска разбирала, хоть волком вой: вот дожил
до  седин,  а  все один как перст.  Ах,  да  полно!  Но  вот как-то  ночью
прибегает ко мне Михал - лица на нем нет.
     <Беда,  брат, помоги, не знаешь ли лекаря какого?> - <Что стряслось?>
- <Заболела Ануся,  не узнает никого!> -  <Давно ли?> - спрашиваю. <Да вот
человека прислали от  пани Замойской!>  А  на  дворе ночь!  Где тут искать
лекаря,  один  монастырь по  соседству,  а  в  городе  людей  меньше,  чем
развалин.  Ну, разыскал я, однако, лекаря, правда, он идти не хотел, так я
его обушком пригнал. Да только там не лекарь, а ксендз был нужен. Ну нашли
мы  наконец достойного отца паулина,  и  он  молитвами вдохнул в  бедняжку
искру сознания,  она и причаститься смогла,  и с Михалом простилась нежно.
На другой день к  полудню ее не стало.  Лекарь говорил,  видно,  опоили ее
чем,  да  не верится,  ведь в  Ченстохове злые чары силу теряют.  Но что с
Володывёским делалось,  он такое нес,  ну,  да господь ему простит, потому
что человек в горе себя не помнит...  Вот,  говорю как на духу,  - тут пан
Харламп голос понизил, - богохульствовал, себя не помня.
     - Богохульствовал?! Неужто? - тихо повторил Кмициц.
     - Выбежал от  покойницы в  сени,  из  сеней на  двор,  шатается,  как
пьяный. А на дворе поднял кулаки к небу и завопил: <Так вот она награда за
мои труды, за мои раны, за мою кровь, за верную службу отечеству?!>
     Одна-единственная овечка  у меня была,  говорит,  и ее ты прибрал,  о
господи.  Воина-рубаку,  что за себя постоять готов, свалить, говорит, это
тебе  по  плечу,  но невинного голубя задушить и кот,  и ястреб,  и коршун
сумеют... и...
     - Бога ради!  -  воскликнула пани Александра,  - не повторяй, беду на
дом накличешь!
     Харламп, перекрестясь, продолжал:
     - Эх,  говорит,  вот тебе,  солдатик,  за службу награда,  получай!..
Господь ведает,  что творит,  но нашим бедным умом этого не понять и нашей
справедливостью не измерить.  Так он богохульствовал,  а  потом отяжелел и
свалился как сноп,  а ксендз над ним экзорцизмы творил,  чтобы отогнать от
ослабевшей души бесов.
     - И скоро ли он опомнился?
     - Час  целый лежал замертво,  потом очухался,  вернулся к  себе и  не
велел никого пускать. На похоронах я ему говорю: <Михал, помни о боге!> Он
молчит.  Три дня просидел я еще в Ченстохове,  жаль было его покидать,  но
только напрасно я  стучался.  Он видеть меня не хотел.  Долго я размышлял,
что делать,  то ли ломиться в дверь,  то ли ехать... Человека без помощи и
утешения оставить?  Вижу,  однако,  ничего путного не будет,  и  порешил к
Скшетускому наведаться.  Он да пан Заглоба,  первые его друзья,  может,  и
найдут путь к его сердцу,  особливо пан Заглоба.  Он человек сметливый,  у
него для всякого слово утешенья сыщется.
     - У Скшетуских побывал?
     - Был,  да  только без  толку:  они  с  Заглобой уехали под  Калиш  к
ротмистру пану Станиславу.  Когда вернутся, не знает никто. Ну, думаю, все
едино мне на Жмудь ехать,  вот и решил к вам наведаться,  мои благодетели,
все вам выложить.
     - В рвении твоем и благородстве я не сомневался.
     - Да только