и прошептал:
     - Коли сын родится, Михалом назовем.
     Она  чуть  потупилась,  зардевшись от  смущения,  и  в  свою  очередь
шепнула:
     - Но ведь ты же на Гераклиуша согласился.
     - Видишь ли, в честь Володыёвского...
     - Неужто не в память деда?
     - Моего благодетеля...  Гм!  И верно...  Но второй-то уж будет Михал!
Непременно!
     Тут  Оленька  встала  и  хотела  было  высвободиться из  объятий пана
Анджея,  но  он  еще сильнее прижал ее к  груди и  стал целовать ей глаза,
губы, повторяя при этом:
     - Ах ты, моя рыбка, любушка моя, радость ненаглядная!
     Дальнейшую их беседу прервал дворовый, который бежал издалека прямо к
сторожке Кмицица.
     - Что скажешь? - спросил пан Кмициц, отпуская жену.
     - Пан Харламп приехали и изволят в доме дожидаться, - отвечал слуга.
     - А  вот  и  он  сам!  -  воскликнул Кмициц,  увидев почтенного мужа,
приближавшегося к беседке.  - О боже, как у него усы поседели! Здравствуй,
старый друг и товарищ, здравствуй, брат!
     Сказав  это,  он  выскочил из  беседки и  с  распростертыми объятиями
бросился навстречу пану Харлампу.
     Но  пан  Харламп сперва  склонился в  низком поклоне перед  Оленькой,
которую в давние времена нередко видывал в Кейданах,  при дворе виленского
князя воеводы,  приложился своими пышными усами к  ее ручке и только после
этого обнял Кмицица и, припав к его плечу, зарыдал.
     - Боже милосердный, что с вами? - воскликнул удивленный хозяин.
     - Одному господь послал счастье,  у  другого -  отнял.  А  печаль мою
только вашей милости я и могу поведать.
     Тут Харламп бросил взгляд на супругу пана Анджея, и она, догадавшись,
что при ней он не решается заговорить, сказала мужу:
     - Я велю прислать еще меду, а пока одних вас оставлю.
     Кмициц повел пана Харлампа за собой в  беседку и,  посадив на скамью,
воскликнул:
     - Что с тобой?  Или помощь какая надобна? Положись же на меня, как на
Завишу(*)!
     - Ничего мне не надобно,  - отвечал старый солдат, - и помощь твоя не
нужна, пока вот этой рукой я еще шевельнуть в силах и саблю удержать могу,
но старый друг наш,  достойнейший муж Речи Посполитой, в глубоком горе, да
кто знает, жив ли он...
     - О святой боже! У Володыёвского беда?
     - Беда!  -  подтвердил Харламп,  и  из  глаз его в  три ручья хлынули
слезы.  -  Знай же,  ваша милость,  что  панна Анна Борзобогатая с  земной
юдолью рассталась.
     - Умерла! - воскликнул Кмициц, схватившись за голову.
     - Как птичка, пронзенная стрелой...
     Наступило молчание,  только яблоки с тяжким стуком падали на землю да
пан Харламп вздыхал все громче, с трудом сдерживая плач, а Кмициц, заломив
руки и качая головой, повторял:
     - Милостивый боже! Милостивый боже!..
     - Не дивитесь тому,  что ослаб я  и  обмяк,  -  промолвил наконец пан
Харламп, - ведь если у вас при одной только вести о несчастье щемит сердце
от dolor*,  что же говорить обо мне, который и ее кончину, и его безмерную
скорбь видел.
     _______________
          * Боли (лат.).

     Тут вошел слуга,  неся на подносе бутыль и еще одну чарку, а следом и
Оленька,  изнывавшая от  любопытства.  Глянув мужу  в  лицо и  заметив его
глубокое смятение, она, не выдержав, сказала:
     - С  какой  твоя  милость  пожаловали вестью?  Не  отталкивайте меня.
Может, я вас утешу, может, поплачу с вами, а может, советом помогу.
     - Тут и  твоей голове не  придумать совета,  -  сказал пан Анджей,  -
боюсь только, кабы от таких вестей здоровью твоему урона не было...
     - Я все снесу, горше всего неизвестность.
     - Ануся умерла! - сказал пан Кмициц.
     Оленька,  побледнев,  тяжело опустилась на  скамейку.  Кмициц подумал
было,  что  она  сомлела,  но  печаль взяла верх  над  внезапностью вести.
Оленька заплакала, а оба рыцаря дружно ей вторили.
     - Оленька, - сказал наконец Кмициц, желая отвлечь ее и утешить, - или
не веришь ты, что душа ее в раю?
     - Не над ней,  а без нее,  осиротев я плачу,  да еще над бедным паном
Михалом,  потому что хотела бы я верить в спасение собственной своей души,
так  же  как  в  ее  вечное  блаженство  верю.  Редкой  добродетели  была,
благородная, добрая. Ах, Ануся! Ануся, незабвенная моя!
     - Я  был  при  ней  и  всем  могу  пожелать такого благочестия в  час
кончины.
     Снова наступило молчание, а когда вместе со слезами отхлынула печаль,
Кмициц сказал:
     - Рассказывай,  друже,  все  как  было,  в  грустных местах медом дух
подкрепляя.
     - Спасибо,  -  ответил Харламп,  - выпью глоток-другой, коли и ты м