что Заглобе
казалось -  выбраться уже не удастся.  Но в  конце концов беглецы все-таки
вышли  на  высокий,  заросший  дубняком сухой  берег.  А  тут  уж  и  ночь
наступила,  глубокая и  непроглядная.  Дальнейший путь сделался опасен:  в
темноте можно было угодить в трясину,  так что пан Заглоба решил дождаться
утра.
     Он  расседлал лошадей,  спутал  их  и  пустил пастись.  Затем  нагреб
листьев,  устроил из них подстилку, застелил чепраками и, накрывши буркою,
сказал Елене:
     - Укладывайся,  барышня-панна, и спи, ибо это единственное, что можно
сделать.  Роса тебе глазки промоет,  оно и славно будет.  Я тоже голову на
арчак преклоню,  а  то я  в себе костей прямо не чую.  Огня мы зажигать не
станем, не то на свет какие-нибудь пастухи заявятся. Ночи теперь короткие,
на зорьке двинемся дальше.  Спи,  барышня-панна,  спокойно.  Напетляли мы,
точно зайцы,  хотя,  по правде сказать, уехали недалеко, но зато так следы
запутали,  что тот,  кто найдет нас,  дьявола за хвост поймает.  Спокойной
ночи барышне-панне.
     - Спокойной ночи и вам.
     Стройный казачок опустился на колени и  долго молился,  обращая очи к
небу,  а  пан  Заглоба,  взвалив на  спину  арчак,  отнес его  несколько в
сторону, где присмотрел себе местечко для спанья. Привал был выбран удачно
- берег был высокий и сухой, а значит, без комаров. Густая листва могла, в
случае чего, защитить и от дождя.
     Сон долго не шел к Елене.  События прошлой ночи тотчас же вспомнились
ей, а из темноты выставились лица убитых - тетки и братьев. Ей мерещилось,
что  она вместе с  их  трупами заперта в  сенях и  что в  сени эти вот-вот
войдет  Богун.  Она  видела  и  его  побелевшее лицо,  и  сведенные  болью
соболиные черные брови, и глаза, пронзающие ее. Елену охватила безотчетная
тревога.  А  вдруг в  окружающей тьме  она  и  вправду увидит два  горящих
глаза...
     Месяц ненадолго выглянул из  туч,  осветил немногими лучами дубраву и
придал  фантастические  обличья  веткам  и  стволам.  На  лугах  закричали
дергачи,  в степи -  перепела; порою слышны были какие-то странные далекие
голоса то ли птиц,  то ли ночных зверей. Поблизости фыркали кони, которые,
пощипывая траву и тяжело прыгая в путах,  все больше отдалялись от спящих.
Все эти звуки успокаивали Елену, отгоняя фантастические видения и перенося
ее в явь.  Они словно бы напоминали ей, что сени эти, постоянно являвшиеся
ее взору,  и  трупы родных,  и бледный этот Богун с отмщением в очах всего
лишь обман чувств,  порождение страха, и ничего больше. Еще несколько дней
назад сама  мысль о  подобной ночи под  голым небом в  глуши смертельно бы
испугала ее, сейчас же, чтобы успокоиться, ей приходилось напоминать себе,
что она и в самом деле у Кагамлыка, далеко от своей девичьей светелки.
     Голоса дергачей и перепелов ее  убаюкивали,  звезды  помаргивали  над
ней,  стоило ветерку шевельнуть ветвями, жуки ворочались в дубовой листве,
и она в конце  концов  уснула.  Но  у  ночей  в  глуши  тоже  бывают  свои
неожиданности.  Уже  развиднелось,  когда донеслись до нее какие-то жуткие
звуки,  какое-то  рычанье,  завывания,  всхрапывания,  потом  визг   столь
отчаянный  и  пронзительный,  что кровь похолодела в жилах.  Она вскочила,
дрожа от испуга и не понимая,  что надо делать.  Вдруг перед нею  мелькнул
пан  Заглоба,  без  шапки,  с  пистолетом в руках мчавшийся на эти голоса.
Через секунду  раздался  его  крик:  "Ух-ха!  Ух-ха!  С i р о м а х а!"  -
грохнул  выстрел,  и все смолкло.  Елене казалось,  что прошла тысяча лет,
прежде чем у подошвы берега наконец раздался голос Заглобы:
     - А,  чтоб вас псы сожрали!  Чтобы с вас шкуры посдирали!  Чтоб вы на
воротники еврейские пошли!
     В воплях Заглобы чувствовалось неподдельное отчаяние.
     - Ваша милость, что произошло? - спросила девушка.
     - Волки коней задрали.
     - Иисусе Христе! Обоих!
     - Один зарезанный,  другой так покалечен,  что версты не пройдет.  За
ночь шагов на триста отошли, и конец.
     - Как же нам