ву, после чего опрокинул атамана навзничь.
     - Не кричи, тебе вредно, - тихо приговаривал он, тяжело сопя. - Не то
завтра голова разболится,  а я,  как добрый друг,  о тебе радею.  Уж будет
тебе и тепло, и уснешь сладко, и глотку не надорвешь. А чтобы повязочки не
сорвал,  я  тебе и  ручки свяжу,  а все per amicitiam*,  чтобы добром меня
вспоминал.
     _______________
          * дружбы ради (лат.).

     Сказавши это,  он обкрутил кушаком руки казака и затянул узел, другим
кушаком,  своим собственным,  он  связал ему  ноги.  Атаман уже  ничего не
чувствовал, потому что потерял сознание.
     - Больному полагается лежать спокойно,  - бормотал Заглоба, - и чтобы
глупости ему в  голову не приходили,  не то delirium* начаться может.  Ну,
выздоравливай. Мог бы я тебя, конечно, и ножом пырнуть, что, вероятно, для
меня было бы и  лучше,  да только стыдно мне мужицким манером действовать.
Другое дело, если ты сам к утру сомлеешь, ибо такое не с одной уже свиньей
случалось. Будь же здоров. Vale et me amantem redama**. Может, еще когда и
встретимся,  но,  ежели я  буду искать этой встречи,  пускай с  меня шкуру
спустят и подхвостники из нее нарежут.
     _______________
          * бред (лат.).
          ** Прощай и на любовь мою любовью отвечай (лат.).

     После этих слов пан Заглоба вышел из сеней,  пригасил огонь в  печи и
постучался в комнату Василя.
     Стройная фигура тотчас же выскользнула из двери.
     - Это ты, любезная барышня?
     - Я.
     - Пошли же,  нам бы только к лошадям пробраться. Все перепились, ночь
темная. Когда проснутся, мы уже далеко будем. Осторожно, тут князья лежат!
     - Во имя отца, и сына, и святого духа, - прошептала Елена.


                                Глава XIX

     Два  всадника  неторопливо  и  тихо  пробирались через  лесистый  яр,
примыкавший к разложской усадьбе.  Ночь сделалась совсем темна,  ибо месяц
давно зашел,  а  горизонт вдобавок затянулся тучами.  В  яру  на  три шага
ничего нельзя было разглядеть,  так  что  лошади то  и  дело спотыкались о
протянувшиеся поперек дороги корни дерев.  Довольно долго всадники ехали с
величайшей  осторожностью,  и,  лишь  когда  показалась в  прозоре  лощины
открытая степь,  едва  освещенная тусклым отсветом туч,  один  из  ездоков
шепнул:
     - Вперед!
     Они полетели, точно две стрелы, пущенные из татарских луков, оставляя
за собою глухой конский топот. Одинокие дубы, тут и там стоявшие у дороги,
мелькали точно призраки,  а  они мчались и  мчались без отдыха и  роздыха,
пока лошади не прижали уши и не начали всхрапывать от усталости, скача все
тяжелее и медленней.
     - Ничего не поделаешь,  придется коней придержать,  - сказал всадник,
который был потолще.
     А  тут  уже  и  рассвет  вспугнул непроглядную ночь,  из  тьмы  стали
вырисовываться обширные пространства,  бледно обозначились степные бодяки,
отдаленные деревья,  курганы -  в воздух просачивалось все больше и больше
света. Серые отсветы легли и на лица всадников.
     Это были пан Заглоба с Еленой.
     - Ничего не  поделаешь,  придется коней  придержать,  -  повторил пан
Заглоба.  - Вчера они прошли из Чигирина в Разлоги без передыху. А лошади,
они так долго не протянут,  и дай бог,  чтоб не пали.  А ты как,  любезная
барышня, себя чувствуешь?
     Тут  пан  Заглоба поглядел на  свою  спутницу и,  не  ожидая  ответа,
воскликнул:
     - Позволь же,  любезная барышня,  при  свете дня  на  тебя поглядеть.
Хо-хо!  Это что же,  братнина одежа?  Ничего не  скажешь,  ладный из тебя,
любезная барышня,  казачок.  У  меня такого пажика,  сколько живу,  еще не
бывало.  Да только наверняка пан Скшетуский его у меня отнимет.  А это что
такое?  О господи,  спрячь же,  любезная барышня,  волоса, а то касательно
твоего женского звания никто не ошибется.
     И  в  самом  деле,  по  плечам  Елены  спадали  волны  черных  волос,
распустившихся от быстрой скачки и ночной сырости.
     - Куда  мы  едем?  -  спросила она,  подбирая волосы  обеими руками и
пытаясь запихнуть их под шапку.
     - Куда глаза глядят.
     - Не в Лубны, значит?
     Лицо Елены стало тревожно, а в быстром взгляде, обращенном к Заглобе,
заметно было разбуженное вновь недоверие.
     - Видишь ли,  барыщня-панна,  есть у  меня свой расчет,  и положись в
этом деле на меня.  А  расчет мой на вот какой мудрой максиме основан:  не
удирай в ту сторону,  в какую за тобой погонятся.  Так что ежели за нами в
эту минуту гонятся, то в сторону Лубен, потому что вчера я во всеуслышание
о  дороге расспрашивал и  Богуну на  прощанье сообщил,  что мы  собираемся
бежать туда.  Ergo:  бежим в Черкассы.  Если же нашу хитрость раскроют, то
лишь тогда,  когда