ись с каждою минутой. Казаки волокли
на веревках челядь Курцевичей и безжалостно ее приканчивали. Пол был залит
кровью,  сени  заполнились трупами,  пороховым дымом,  со  стен  было  все
содрано, и даже птиц перебили.
     Внезапно двери,  которые  заслонял собою  Богун,  отворились настежь.
Атаман поворотился и отшатнулся.
     В  дверях возник слепой Василь,  а рядом с ним Елена,  одетая в белую
рубаху, бледная, как эта самая рубаха, с расширившимися от ужаса глазами и
полуоткрытым ртом.
     Василь держал в  обеих руках на  высоте лица  крест.  И  в  сумятице,
царившей в сенях,  рядом с трупами, с растекшейся по полу кровью княжичей,
вблизи  сверкавших  сабель  и  бешеных  очей,  на  удивление  торжественно
выглядела его фигура,  высокая,  исхудалая, с седеющими волосами и черными
провалами вместо глаз.  Казалось,  это  призрак или  труп,  оставив могилу
свою, грядет покарать злодейство.
     Крики  смолкли.  Казаки  в  ужасе  расступились.  В  тишине  раздался
спокойный, но горестный и стенающий голос Василя:
     - Во имя отца и спаса,  и духа,  и святой-пречистой!  Мужи, идущие из
дальних краин, грядете ли вы во имя божие? Ибо сказано: "Благословен муж в
пути,  который несет слово господа".  А  вы благую ли весть несете?  Вы ли
апостолы?
     Мертвая тишина настала после слов Василя. Он же медленно повернулся с
крестом в одну сторону, затем - в другую и продолжал:
     - Горе вам, братья, ибо на веки будут прокляты корысти или мести ради
войну начинающие...  Помолимся же,  дабы сподобиться милосердию. Горе вам,
братья! Горе мне! О-о-о!
     Стон вырвался из груди князя.
     - Г о с п о д и  п о м и л у й!  - отозвались глухие голоса молодцев,
начавших в неописуемом страхе истово креститься.
     Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини:
     - Василь, Василь...
     Голос ее  был  душераздирающ,  словно последний вопль уходящей жизни.
Молодцы, прижимавшие коленями старуху к полу, почувствовали вдруг, что она
больше не пытается вырваться.
     Василь  вздрогнул,  но  тотчас  же  как  бы  отгородился  крестом  от
отчаянного вопля и промолвил:
     - Душа обреченная, взывающая из бездны, горе тебе!
     - Г о с п о д и  п о м и л у й, - повторили казаки.
     - Ко мне, хлопцы! - закричал вдруг Богун и зашатался.
     Подбежавшие казаки подхватили его под руки.
     - Б а т ь к у!  Ты раненый?
     - Раненый!  Но это пустяки! Крови много убежало. Гей, хлопцы, стеречь
мне эту доню как зеницу ока... Дом окружить, никого не выпускать... Княжна
моя...
     Более он  говорить не  мог,  губы его  побелели,  а  глаза застлались
пеленою.
     - Перенести атамана в комнаты!  -  закричал пан Заглоба,  появившийся
вдруг из какого-то закутка и  очутившийся рядом с Богуном.  -  Это пустое,
это пустое,  -  сказал он,  ощупав раны. - К завтрему здоровый будет. Я им
сейчас займусь.  Ну-ка намять мне хлеба с паутиной. Вы, хлопцы, убирайтесь
отсюда к дьяволу, с девками в людской погуляйте, потому что вам тут делать
нечего, а двое берите его и несите. Вот так. Валяйте же к чертовой матери,
чего стали? А дом стеречь - я сам проверю.
     Двое казаков понесли Богуна в  соседнюю комнату,  остальные из  сеней
ушли.
     Заглоба подошел к  Елене и,  усиленно моргая глазом,  сказал быстро и
тихо:
     - Я друг Скшетуского, не бойся. Уведи-ка этого пророка спать и ожидай
меня.
     Сказав это,  он  пошел в  комнаты,  где  два есаула уложили Богуна на
турецкую софу.  Заглоба тут же послал их за хлебом и паутиной, а когда они
принесли из людской и то и то, занялся перевязкой Богуновых ран со знанием
дела,   свойственным  в  те  времена  каждому  шляхтичу,  понаторевшему  в
склеивании голов, разбитых в поединках или на сеймиках.
     - Скажите молодцам,  -  велел он есаулам,  - что к утру атаман здоров
как  бык  будет,  так  что пускай о  нем не  печалятся.  Достаться-то  ему
досталось,  но сам он тоже красиво действовал и завтра его свадьба, хотя и
без попа.  Ежели в доме погребишко имеется, можете себе позволить. Вот уже
ранки и перевязаны. Ступайте же! Атаману покой нужен.
     Есаулы двинулись к двери.
     - Только весь погреб не выпейте! - напутствовал их пан Заглоба.
     И, усевшись в изголовье, внимательно вгляделся в атамана.
     - Ну,  черт тебя от этих ран не возьмет,  хотя досталось тебе славно.
Дня два рукой-ногой не шевельнешь,  -  бормотал он себе под нос,  глядя на
белое лицо  и  закрытые глаза казака.  -  Сабля у  палача хлеб отбивать не
стала, ибо ты - добыча палачова, и от него не отвертишься. А когда повесят
тебя, сам сатана из твоей милост