дь сжалился над отчизною и над голубицей сей невинной, которая,
быть может, вотще взывает к божьему милосердию и его, Скшетуского, помощи.
Короче говоря, он так извелся, что дарованная свобода его не обрадовала, а
этот  самый  гетман  запорожский,   триумфатор  этот,  желавший  выглядеть
великодушным,  милости свои являя, и вовсе был ему неприятен, что заметив,
Хмельницкий поморщился и сказал:
     - Поспеши же  воспользоваться великодушием,  не то я  раздумать могу;
добродетель моя  и  упование на  успех делают меня столь неосмотрительным,
что я  врага себе приобретаю,  ибо знаю хорошо,  что уж  ты-то против меня
сражаться будешь.
     На что пан Скшетуский:
     - Если бог даст сил.
     И  таково глянул на  Хмельницкого,  что прямо в  душу тому проник,  а
гетман,  взгляда его выдержать не умея,  уставил очи в землю и лишь спустя
некоторое время подал голос:
     - Ладно, довольно об этом. Я достаточно силен, чтобы какой-то мозгляк
мог для меня что-то значить.  Расскажешь князю,  господину своему, что тут
видел,  и остережешь от слишком дерзких поступков, ибо, если у меня лопнет
терпение,  то я навещу его на Заднепровье и не думаю,  что мой визит будет
ему приятен.
     Скшетуский молчал.
     - Я говорил уже и еще раз повторяю,  -  продолжал Хмельницкий, - не с
Речью Посполитой,  но с вельможами я воюю, а князь среди них не последний.
Ворог  он  мне  и  народу русскому,  отщепенец от  церкви нашей и  изверг.
Наслышан я,  что он мятеж в крови топит,  пускай же поостережется,  как бы
свою не пролить.
     Говоря это, он все более возбуждался. Кровь бросилась ему в голову, а
глаза стали метать молнии.  Ясно  было,  что  гетман в  очередном припадке
гнева и ярости, когда он все забывал и сам забывался.
     - На веревке велю Кривоносу привести его!  -  кричал он.  -  Под ноги
себе повергну! На коня с его хребта садиться стану!
     Скшетуский поглядел  свысока  на  метавшегося Хмельницкого,  а  затем
спокойно сказал:
     - Сперва победи его.
     - Ясновельможный гетман!  -  вмешался Кречовский.  -  Пусть  же  этот
дерзкий шляхтич скорей уезжает,  ибо не  пристало тебе во  гнев из-за него
впадать, а раз ты ему обещал свободу, он рассчитывает, что ты или нарушишь
слово, или инвективы его будешь вынужден слушать.
     Хмельницкий поутихнул,  хотя некоторое время продолжал тяжело дышать,
а затем сказал:
     - Пускай же  в  таком случае отправляется и  знает,  что  Хмельницкий
добром за добро платит.  Дать ему пернач, как было сказано, и сорок татар,
которые его до поляков проводят.
     Потом, обратясь к Скшетускому, добавил:
     - Ты же знай,  что мы теперь с тобой квиты.  Полюбил я тебя, несмотря
на твою дерзость, но, если еще раз попадешься, выкрутиться не мечтай.
     Скшетуский вышел с Кречовским.
     - Раз гетман отпускает тебя целым и невредимым,  - сказал Кречовский,
- и  ты  волен  ехать,   куда  пожелаешь,  то  скажу  я  тебе  по  старому
приятельству: беги хоть в самое Варшаву, но не за Днепр, потому что оттуда
никто из  ваших живым не  уйдет.  Ваше  время прошло.  Будь  ты  человеком
разумным,  ты бы остался с нами,  но знаю я,  что про это говорить с тобой
дело пустое. А ты бы высоко пошел, как и мы.
     - На виселицу, - буркнул Скшетуский.
     - Не пожелали мне дать Литинского староства,  а  теперь я  сам десять
староств возьму. Выгоним панов Конецпольских, да Калиновских, да Потоцких,
да Любомирских,  да Вишневецких,  да Заславских,  да всю шляхту, а сами их
имением поделимся,  что опять же согласно с  божьим промыслом,  коль скоро
дарованы нам уже две столь блестящие виктории.
     Скшетуский,  не слушая полковника,  задумался о  чем-то своем,  а тот
продолжал:
     - Когда  я  после сражения и  победы нашей повидал в  Тугаевой ставке
захваченного в плен господина моего и благодетеля, ясновельможного гетмана
коронного,  он меня тотчас же неблагодарным и  иудой честить изволил.  А я
ему:  "Ясновельможный воевода! Вовсе я не такой неблагодарный, ибо когда в
твоих замках и поместьях сяду,  только пообещай, что напиваться не будешь,
и  я  тебя подстаростой сделаю".  Хо-хо!  Поимеет Тугай-бей за пташек этих
пойманных и  потому их не трогает.  Мы бы с  Хмельницким по-другому с ними
разговаривали.  Однако -  эвона!  -  телега твоя готова и  татары в седлах
сидят. Куда же ты направляешься?
     - В Чигирин.
     - Как постелешь,  так и  поспишь.  Ордынцы проводят тебя хоть бы и до
самых Лубен,  потому что так им  приказано.  Похлопочи только,  чтобы твой
князь на колы их не посажал, что с казаками не преминул бы сделать. Потому
и  дали татар.  Гетман велел и  коня тебе вернуть.  Бывай же  здоров,  нас
вспоминай добром,  а  князю  кланяйся и,  ежели  сумеешь,  уговори  его  к
Хмельницкому на поклон приехать.  Возможно,  милостиво будет принят. Бывай
же здоров!
     Скшетуский взобрался  на  телегу,  которую  ордынцы  тотчас  окружили
кольцом,  и  отправился  в  путь.  Проехать  через площадь оказалось делом
нелегким,  потому что вся она была запружена казаками и мужичьем.  И те, и
другие  варили  кашу,  распевая песни о желтоводской и корсунской победах,
уже сложенные слепцами-лирниками,  во множестве невесть откуда прибредшими
в лагерь.  Меж костров,  пламенем своим облизывающих котлы с кашей,  там и
сям лежали тела умерших женщин,  которых насиловали ночью побе