самого новой
опасностью,  так как близил пробуждение дремлющего льва и делал все  более
невозможными  мирные  переговоры.  В  каждой  победе сокрыто было грядущее
поражение,  в каждом ликовании - на  донышке  горечь.  Теперь  ответом  на
казацкую  бурю  должна  была  грянуть  буря Речи Посполитой.  Хмельницкому
казалось, что он слышит уже глухое, отдаленное рокотание.
     Вот-вот -  и из Великой Польши,  Пруссии,  многолюдной Мазовии, Малой
Польши и Литвы подойдут легионы воинов, им нужен только вождь.
     Хмельницкий взял  в  плен  гетманов,  но  и  в  этой удаче можно было
усмотреть как бы  ловушку судьбы.  Гетманы были опытными воителями,  но ни
тот,  ни другой не были тем,  кто соответствовал сей године гнева, ужаса и
невзгод.
     Вождем мог быть только один человек.
     Звался он - князь Иеремия Вишневецкий.
     Именно потому,  что гетманы попали в неволю,  выбор, вероятнее всего,
должен был  пасть на  князя.  Хмельницкий,  как  и  остальные,  в  этом не
сомневался.
     А между тем в Корсунь, где гетман запорожский остановился после битвы
для отдыха,  с Заднепровья доходили вести, что страшный князь уже двинулся
из Лубен,  что по пути немилосердно искореняет бунт, что, где пройдет, там
исчезают  деревни,  слободы,  хутора  и  местечки,  но  зато  воздвигаются
кровавые колы и виселицы.  Страх удвоивал и утроивал количество его войск.
Говорили,  что ведет он пятнадцать тысяч наиотборнейшей рати, какая только
могла сыскаться во всей Речи Посполитой.
     В  казацком стане его ожидали с минуты на минуту.  Вскоре после битвы
под Крутой Балкой среди казаков кто-то закричал:  "Ярема идет!",  и  чернь
охватила паника  -  началось беспорядочное бегство.  Паника эта  заставила
Хмельницкого сильно призадуматься.
     Ему  теперь предстояло решить:  или двинуться со  всеми силами против
князя и искать с ним встречи в Заднепровье,  или,  оставив часть войск для
покорения украинных замков, двинуться в глубь Речи Посполитой.
     Поход  на   князя  был   чреват  опасностями.   Имея  дело  с   таким
прославленным военачальником,  Хмельницкий, несмотря на все свое численное
превосходство, мог потерпеть поражение в решающей битве, и тогда сразу все
было бы потеряно.  Чернь,  преобладавшая в его войске,  уже показала,  что
разбегается  от  одного  только  имени  Яремы.  Требовалось  время,  чтобы
превратить ее в армию, могущую противостоять княжеским полкам.
     Опять же и князь,  вероятно,  не принял  бы  решающего  сражения,  он
ограничился  бы обороной в замках и отдельными стычками,  которые затянули
бы войну на месяцы,  если не на годы,  а  меж  тем  Речь  Посполитая,  без
сомнения, собрала бы новые силы и двинулась на помощь князю.
     Вот почему Хмельницкий решил оставить Вишневецкого в  Заднепровье,  а
сам -  укрепиться на Украине,  навести порядок в  своих войсках,  а затем,
двинувшись на Речь Посполитую,  вынудить ее к переговорам. Он рассчитывал,
что  подавление мятежей в  Заднепровье надолго отвлечет на  себя княжеские
силы,  а  ему  при этом развяжет руки.  Смуту же  на  Заднепровье решил он
подогревать, высылая отдельные полки на подмогу черни.
     И  еще  придумал он  сбивать князя с  толку переговорами и  протянуть
время,   покуда  княжеское  войско  не  ослабеет.   Тут  он  вспомнил  про
Скшетуского.
     Через несколько дней после Крутой Балки, а именно в день, когда среди
черни возник переполох, он велел позвать к себе пленника.
     Принял  он  его  в  старостовом  дому  в  присутствии  одного  только
Кречовского,  бывшего Скшетускому давним знакомым,  и, милостиво встретив,
хоть  и  не  без  напускной  важности,  соответствующей  нынешнему  своему
положению, сказал:
     - Досточтимый поручик Скшетуский,  за услугу,  какую ты оказал мне, я
выкупил тебя у  Тугай-бея  и  обещал свободу.  Время пришло.  Я  дам  тебе
пернач*,  дабы тебе,  если встретишь какие войска,  было возможно свободно
проехать,  и  конвой для защиты от мужичья.  Можешь возвращаться к  своему
князю.
     _______________
          * Полковничья  казацкая  булава,  заменявшая  у казаков охранную
     грамоту. (Примеч. автора.)

     Скшетуский молчал. Даже подобия радостной улыбки не появилось на лице
его.
     - Готов ли отправиться? Вроде бы вижу я хворость в тебе какую-то.
     Пан  Скшетуский и  в  самом деле выглядел как тень.  Раны и  недавние
события подкосили могучего молодого человека,  и  сейчас у  него  был  вид
больного,  не обещающего дожить до завтра.  Изможденное лицо пожелтело,  а
черная,   давно  уже   не   бритая  борода  еще  более  изможденность  эту
подчеркивала.  Всему  причиной  были  душевные терзания.  Рыцарь  ел  себя
поедом.  Находясь в казацком обозе, был он свидетелем всему, что произошло
с  момента выступления из  Сечи.  Видел он  позор и  беду Речи Посполитой,
полоненных гетманов; видел казацкие триумфы, пирамиды, сложенные из голов,
отрубленных у павших жолнеров,  шляхту, подвешиваемую за ребра, отрезанные
груди  женщин,  надругательства над  девицами;  видел  отчаяние  отваги  и
позорность страха -  видел  все.  Все  выстрадал и  продолжал страдать тем
более,  что в  голове его и  груди жалом засела мысль,  что сам он и  есть
невольный виновник всему,  ибо он, и никто другой, перерезал удавку на шее
Хмельницкого. Но разве же мог христианский рыцарь предположить, что помощь
ближнему породит таковые плоды? И страдания его были безмерны.
     А  когда задавал он себе вопрос,  что с Еленой,  и когда представлял,
что могло случиться,  если злосчастная судьба задержала ее в Разлогах,  то
воздевал к небу руки и взывал голосом, исполненным безысходного отчаяния и
дерзновения:  "Господи!  Возьми же душу мою, ибо здесь мне выпало испытать
более,  чем  я  заслуживаю!"  Однако тут же  спохватывался,  понимая,  что
кощунствует, а посему падал на лицо и молил о спасении, о прощении, о том,
чтобы госп