ал,  чтобы затем на  возвращающихся и  награбленным отягощенных добычи
ради нападать?  Вы!  Кто -  господи!  - народ христианский, своих, ясырями
отдавал?  Кто величайшие смутьянства затевал?  Вы!  От кого ни шляхтич, ни
купец,  ни кмет не упасутся? От вас! Кто братоубийственные войны раздувал,
дотла  жег  деревни и  города  украинные,  грабил храмы  божьи,  бесчестил
женщин?  Вы,  и еще раз вы! Чего же ты теперь хочешь? Чтобы вам привилегии
на братоубийственную войну, разбой и грабительство были даны? Воистину вам
более  прощено,  чем  отнято!  Ибо  хотели мы  membra putrida* лечить,  не
отсекать**,  и  не  знаю  -  есть ли  такая держава на  свете,  кроме Речи
Посполитой,  которая бы,  таковую язву на собственной груди имея,  столько
снисхождения и  терпеливости проявила!  А  какая благодарность за все это?
Вот  он  спит,  твой  союзник,  но  Речи  Посполитой враг  заклятый;  твой
приятель,  но супостат креста и христианства,  не королишко украинный,  но
мурза крымский!..  С ним ты пойдешь жечь собственное гнездо, с ним пойдешь
судить братьев! Но ведь он тебе впредь господином будет, ему стремя будешь
держать!
     _______________
          * гниющие члены (лат.).
          ** Исторические слова Жолкевского. (Примеч. автора.)

     Хмельницкий опорожнил еще чарку.
     - Когда мы  с  Барабашем в  свое время у  милостивого короля были,  -
ответил он угрюмо,  -  и  когда жалились на кривды и  утеснения,  государь
сказал: "А разве не при вас самопалы, разве не при сабле вы?"
     - А если б ты царю царей предстал, тот сказал бы: "Простишь ли врагам
своим, яко я своим простил?"
     - С Речью Посполитой я войны не хочу!
     - А меч ей к горлу приставляешь!
     - Казаков иду из цепей ваших вызволить.
     - Чтобы связать их лыками татарскими!
     - Веру защитить!
     - С неверным на пару.
     - Отыди же, ибо не ты голос моей совести! Прочь! Слышишь?
     - Кровь пролитая тебя отягчит,  слезы людские обвинят, смерть суждена
тебе, суд ожидает.
     - Не каркай!  -  закричал в  бешенстве Хмельницкий и  блеснул ножом у
наместниковой груди.
     - Бей! - сказал пан Скшетуский.
     И  снова на  мгновение воцарилась тишина,  снова было  слыхать только
храп спящих да жалобное поскрипывание сверчка.
     Хмельницкий какое-то  время держал нож у  груди Скшетуского,  однако,
содрогнувшись вдруг, опомнившись, нож уронил и, схватив четверть, припал к
ней. Выпив почти все, он тяжело сел на лавку.
     - Не могу его прирезать!  -  забормотал он.  - Не могу! Поздно уже...
Неужто рассветает?..  И  на  попятный идти поздно...  Что ты мне о  суде и
крови говоришь?
     Он  и  до  того уже немало выпил,  поэтому теперь водка ударила ему в
голову, вовсе спутав мысли.
     - Какой  такой суд,  а?  Хан мне подмогу обещал.  Вон Тугай-бей спит!
Завтра молодцы двинутся...  С нами святой Михаил-архистратиг!  А  ежели...
ежели...  то...  Я тебя у Тугай-бея выкупил - ты это помни и скажи... Вот!
Болит  что-то...  болит!  На  попятный...  поздно!..  суд...  Наливайко...
Павлюк...
     Вдруг он выпрямился, глаза в ужасе вытаращил и крикнул:
     - Кто здесь?
     - Кто здесь? - повторил полупроснувшийся кошевой.
     Но  Хмельницкий голову  на  грудь  свесил,  качнулся  раз  и  другой,
пробормотал: "Какой суд?.." - и уснул.
     Пан  Скшетуский,  обессиленный своими  ранами  и  бурным  разговором,
страшно побледнел и стал терять сознание.  И показалось ему даже, что это,
быть может, смерть его пришла, и стал он громко молиться.


                                Глава XIII

     Назавтра, едва развиднелось, пешее и конное казацкое войско двинулось
из Сечи.  Хотя кровь не обагрила еще степей,  война была начата. Полки шли
за  полками,  и  казалось,  что  это саранча,  пригретая весенним солнцем,
выплодилась из камышей Чертомлыка и  летит на украинские нивы.  В  лесу за
Базавлуком ждали уже готовые в  поход ордынцы.  Шесть тысяч наиотборнейших
воинов, вооруженных много лучше обычных чамбульных головорезов, составляли
подкрепления,  присланные ханом запорожцам и Хмельницкому. Молодцы, завидя
их,  подкинули шапки  в  воздух.  Загремели мушкеты и  самопалы.  Казацкие
клики,  смешавшись  с  татарскими  призывами  к  аллаху,  грянули  в  свод
небесный.   Хмельницкий  и  Тугай-бей,  оба  под  бунчуками,  съехались  и
церемонно приветствовали друг друга.
     Походные порядки  были  построены со  свойственным татарам и  казакам
проворством,  после чего  войска двинулись дальше.  Ордынцы шли  по  обоим
казацким флангам,  средину  заполнил Хмельницкий с  конницей,  за  которой
следовала страшная запорожская пехота*,  далее - пушкари с пушками, дальше
табор,  возы, на них обозники, провиант, наконец, чабаны с конским запасом
и скотом.
     _______________
          * Вопреки распространенному сейчас  мнению,  Боплан  утверждает,
     что запорожская пехота неизмеримо превосходила конницу. Согласно ему,
     200  поляков  с  легкостью  одерживали  верх  над  2000   запорожской
     кавалерии,  но  зато  100 пеших казаков могли,  заняв оборону,  долго
     сражаться против тысячи поляков. (Примеч. автора.)

     Прошед базавлукский лес,  полки выплыли в степь. День стоял ясный. Ни
одна тучка не омрачала небес. Легкий ветерок тянул с севера к морю, солнце
сверкало на пиках и на цветах степных. Точно море безбрежное, распахнулось
перед войском Дикое Поле,  и вид этот наполнил ликованием казацкие сердца.
Большой малиновый стяг с архангелом,  привествуя родимую степь,  склонился
несколько раз,  и  вослед ему  склонились все бунчуки и  полковые знамена.
Единый крик вырвался изо всех грудей.
     Полки развернулись  свободнее.  Д о в б и ш и  и торбанисты выехали в
чело войска,  загрохотали турецкие барабаны,  грянули торбаны и литавры, и
песня, затянутая тысячей голосов, вторя им, сотрясла воздух и самое степ