жели оно  все  так,  оба  вы
виноваты и просите помилования у атаманов, а я вместе с вами просить буду,
хотя вина ваша тяжка, а измена явственна.
     Из-за  окон между тем  доносились уже  не  шум и  гам,  но  словно бы
грохотание грозы.  Товарищество желало знать,  что происходит на  раде,  и
послало новую депутацию.
     Татарчуку сделалось ясно,  что  он  пропал.  Он  вдруг вспомнил,  что
неделю   назад   высказывался  среди   атаманов  против   вручения  булавы
Хмельницкому и  договора с татарами.  Холодный пот выступил на лбу его,  и
понял Татарчук,  что спасения нету. Что же касается молодого Барабаша, тут
ясно  было,   что,   губя  его,   Хмельницкий  мстит  старому  черкасскому
полковнику,  безмерно любившему своего племянника. Однако Татарчук умирать
не хотел.  Не побледнел бы он перед саблей, перед пулею, даже перед колом,
но  смерть,  какая ждала его,  ужасала беднягу до  мозга костей,  поэтому,
воспользовавшись недолгой тишиной,  наступившей после  слова Хмельницкого,
он пронзительно крикнул:
     - Христом-богом заклинаю!  Братья атаманы, други сердечные, не губите
же невиноватого,  я же ляха и не видал,  не разговаривал с ним! Помилуйте,
братья!  Я  ж  не  знаю,  чего ляху от меня надо было,  сами его спросите!
Клянусь     пресветлым    спасом,     богородицей    пречистой,     святым
Николою-чудотворцем,   святым  Михаилом-архангелом,  что  губите  вы  душу
невинную!
     - Привести ляха! - крикнул старый кантарей.
     - Ляха сюда! Ляха! - закричали куренные.
     Поднялась суматоха:  одни  кинулись к  соседнему помещению,  где  был
заперт пленник, собираясь привести его пред очи собрания, другие угрожающе
пошли  на  Татарчука с  Барабашем.  Гладкий,  атаман миргородского куреня,
первым крикнул:  "На погибель!" Депутация этому крику вторила,  Чарнота же
бросился к дверям, распахнул их и прокричал собравшейся толпе:
     - Досточтимые панове-товарищество!  Татарчук -  предатель,  и Барабаш
тоже! На погибель им!
     Толпа  ответила ужасающим ревом.  В  зальце наступило замешательство.
Все  куренные повскакали с  мест.  Одни  кричали:  "Ляха!  Ляха!",  другие
пытались  переполох  унять,  а  тем  временем  двери  под  натиском  толпы
распахнулись настежь и  в  дом  ворвалась орава,  прежде  горлопанившая на
майдане.  Страшные фигуры, ослепленные яростью, наполнили помещение, вопя,
размахивая руками,  скрежеща зубами и распространяя запах горелки. "Смерть
Татарчуку!  На погибель Барабашу!  Давай сюда предателей!  На майдан их! -
вопили  пьяные  голоса.   -  Бей!  Убивай!",  и  сотни  рук  во  мгновение
протянулись  к   несчастным.   Татарчук  не   сопротивлялся,   он   только
пронзительно скулил,  но  молодой  Барабаш  стал  защищаться  со  страшным
неистовством.  Он наконец понял,  что его хотят убить;  страх,  отчаяние и
бешенство исказили его лицо, пена выступила на губах, из груди исторгнулся
звериный рык.  Дважды вырывался он из губительных рук,  и  дважды руки эти
хватали его за  плечи,  за бороду,  за оселедец.  Он не давался,  кусался,
рычал,  падал и снова поднимался,  окровавленный,  страшный.  Ему изорвали
одежду,  вырвали оселедец,  выбили глаз,  наконец,  притиснутому к  стене,
сломали руку. И только тогда он рухнул. Палачи схватили его и Татарчука за
ноги и  поволокли на  майдан.  И  вот тут-то в  отблесках пламени смоляных
бочек и  пылающих костров началась немедленная экзекуция.  Несколько тысяч
кинулись на обреченных и  стали разрывать их в куски,  воя и борясь друг с
другом за возможность протиснуться к жертвам. Их топтали ногами, из их тел
вырывали  клочья  мяса.  Сброд  топтался,  сбившись вокруг  них  в  жутком
конвульсивном порыве разбушевавшейся толпы. Окровавленные руки то вздымали
два бесформенных,  потерявших вид человеческий туловища в воздух, то опять
швыряли наземь.  Те,  кто  не  смог пробиться,  вопили как  резаные:  одни
требовали, чтобы жертв швырнули в воду, другие - чтобы затолкали в бочки с
горящей смолой. Пьянь затеяла меж собой свару. В припадке безумия подожгли
две  огромные  бочки  с  водкой,  которые  осветили эту  дьявольскую сцену
переменчивым голубоватым светом.  С  неба же взирал на нее тихий,  ясный и
погожий месяц.
     Так товарищество карало изменников.
     А в совещательной зальце после того, как оттуда выволокли Татарчука и
молодого Барабаша,  все снова успокоились,  атаманы заняли у  стен прежние
места свои, а из соседнего чулана привели пленного.
     Тень падала на его лицо,  ибо уже и  огонь в камине попригаснул,  так
что  в  полупотемках различима была только горделивая фигура,  державшаяся
прямо  и  достойно,  хотя  руки  пленного и  были  связаны лыком.  Гладкий
подбросил связку лучины -  тотчас же взметнулось пламя,  ярко осветив лицо
пленника, который оборотился к Хмельницкому.
     Взглянув на него, Хмельницкий вздрогнул.
     Пленником был пан Скшетуский.
     Тугай-бей сплюнул лузгу и буркнул по-русински:
     - Я  т о г о  л я х а  з н а ю  -  в i н  б у в  у  К р и м у.
     - На погибель ему! - закричал Гладкий.
     - На погибель! - повторил Чарнота.
     Хмельницкий уже  овладел  собой  и  скользнул взглядом по  Гладкому и
Чарноте. Те тотчас умолкли, а он, повернувшись к кошевому, сказал:
     - И я его знаю.
     - Откуда ты явился? - спросил кошевой Скшетуского.
     - С  посольством  направлялся  я  к  тебе,   кошевой  атаман,   когда
головорезы на  Хортице на меня напали и  противу обычая,  принятого даже у
самых  диких  народов,  людей  моих  перебили,  а  меня,  происхождение  и
посольское достоинство мои