обу,  которой  письмо  было  адресовано.
Зацвилиховский единственно просил Татарчука позаботиться о подателе письма
и содействовать во всем, о чем посол бы ни попросил.
     Татарчук облегченно вздохнул.
     - Что  скажете,   досточтимые  господа,  о  письмах  сих?  -  спросил
Хмельницкий.
     Казаки  молчали.  Всякий совет,  покуда водка  не  разгорячила голов,
всегда начинался с  того,  что ни  один из  атаманов не  желал высказаться
первым.  Будучи  людьми простыми,  но  себе  на  уме,  они  поступали так,
опасаясь сказануть что-нибудь,  что потом обрекло бы  оратора на  осмеяние
или на  всю жизнь снискало бы  ему обидную кличку.  Так оно уж повелось на
Сечи,  где  при величайшей неотесанности была необычайно развита страсть к
насмешничеству, равно как и боязнь сделаться посмешищем.
     Потому казаки и молчали. Хмельницкий заговорил снова:
     - Кошевой атаман брат нам и честный друг. Я атаману верю, как себе, а
ежели кто желает иное сказать,  то, значит, сам измену замышляет. Атаман -
друг верный и солдат примерный.
     Тут он встал и поцеловал кошевого.
     - Досточтимые господа!  -  взял  теперь слово  кошевой.  -  Я  войско
собрал, а гетман пускай ведет; что до посла, то, ежели его послали ко мне,
значит, он мой, а раз он мой, то я его вам отдаю.
     - Вы,  досточтимые  панове-депутация,  поклонитеся атаману,  - сказал
Хмельницкий,  -  ибо  он  человек   справедливый,   и   ступайте   сказать
товариществу,  что ежели кто и предатель,  так не он предатель;  он первый
стражу всюду выставил,  он первый  изменников,  которые  к  ляхам  пойдут,
ловить приказал.  Вы,  панове-депутация, скажите, что он не предатель, что
он самый лучший изо всех нас.
     Панове-депутация поклонились сперва Тугай-бею,  который все это время
с  величайшим безразличием грыз  свои семечки,  затем Хмельницкому,  затем
кошевому - и вышли на улицу.
     Спустя минуту радостные вопли  за  окнами возвестили,  что  депутация
наказ выполняет.
     - Слава кошевому нашему!  Слава кошевому!  - кричали хриплые голоса с
такою силой, что даже стены, казалось, ходуном ходили.
     Разом поднялась пальба из самопалов и пищалей.
     Депутация вернулась и снова расположилась в углу зальцы.
     - Досточтимые  господа!   -   сказал  Хмельницкий,  когда  за  окнами
поутихло.  -  Вы  мудро  уже  рассудили,  что  кошевой  атаман  -  человек
справедливый.  Но ежели атаман не предатель,  то кто же предатель?  У кого
среди ляхов друзья имеются?  С  кем  ляхи в  тайные сношения входят?  Кому
письма пишут? Кому особу посла поручают? Кто же предатель?
     Говоря это,  Хмельницкий постепенно возвышал голос и  зловеще поводил
очами  в  сторону Татарчука и  молодого Барабаша,  словно  бы  намеревался
указать именно на них.  В зальце зашевелились, несколько голосов крикнули:
"Барабаш  и  Татарчук!"  Кое-кто  из  куренных  повставал  с  мест,  среди
депутации раздались возгласы: "На погибель!"
     Татарчук  побледнел,  а  молодой  Барабаш  стал  удивленно озираться.
Ленивая мысль его какое-то время силилась отгадать, за что его обвиняют, и
он в конце концов выпалил:
     - Н е  б у д е  с о б а к а  м ' я с а  ї с т и!
     Сказав это,  он разразился идиотским смехом,  а за ним и остальные. И
тотчас большинство куренных принялись дико хохотать, сами не зная над чем.
     С майдана, все усиливаясь, долетали крики: видно, водка там ударила в
головы. Шум людского прибоя становился с каждым мгновением громче.
     Антон Татарчук встал и, обратившись к Хмельницкому, начал говорить:
     - Чем я виноват перед вами,  высокочтимый гетман запорожский,  что вы
моей  смерти  добиваетесь?  Что  я  вам  сделал?  Писал  ко  мне  комиссар
Зацвилиховский письмо - т а й  щ о? Так ведь и князь написал кошевому! А я
разве письмо получил? Нет! А ежели получил бы, так что бы сделал? К писарю
пошел  бы  и велел бы прочитать,  б о  н i  п и с а т и,  н i  ч и т а т и
н е  у м i ю. И вы бы беспременно узнали, о чем письмо. А ляха я и в глаза
не видал.  Так разве ж я предатель? Гей, братья запорожцы! Татарчук с вами
на Крым ходил,  а когда вы ходили на Волошу, то ходил на Волошу, а как под
Смоленск  ходили,  то ходил и под Смоленск;  бился вместе с вами,  добрыми
молодцами,  и кровь проливал с вами, добрыми молодцами, и с голоду помирал
с вами, добрыми молодцами; так не лях он, не предатель, а казак, ваш брат,
а ежели пан гетман смерти его требует,  так пускай скажет, почему требует!
Что  я  ему  сделал,  в  чем  бесчестным был?  А вы,  братья,  помилуйте и
рассудите справедливо!
     - Татарчук   добрый   молодец!   Татарчук  справедливый  человек!   -
послышалось несколько голосов.
     - Ты,  Татарчук,  добрый молодец, - сказал Хмельницкий, - и я на тебя
не показываю, ибо ты мой друг, не лях, а казак, наш брат. Потому что, будь
предателем лях,  я  бы не печалился и  не горевал по нем,  но ежели добрый
молодец предатель,  мой друг -  предатель,  то  тяжко у  меня на  сердце и
доброго молодца жаль.  А раз и в Крыму,  и на Волоше,  и под Смоленском ты
бывал,  то  еще тяжеле твой грех,  коли нынче бесчестно хотел готовность и
рвение войск запорожских ляху открыть!  Тебе ж писано, чтоб ты ему пособил
в том,  чего он ни потребует, а скажите, досточтимые господа атаманы, чего
лях  может  потребовать?  Разве не  моей  и  моего доброго друга Тугай-бея
смерти? Разве не беды Войску Запорожскому? Так что ты, Татарчук, виновен и
ничего другого уже не докажешь.  А к Барабашу писал дядька его,  полковник
черкасский, Чаплинскому друг и ляхам друг, у себя привилегии припрятавший,
чтобы Войску Запорожскому не  достались.  И