о  внимание не принимая,  ранили,  оскорбили и
как пленника сюда привели,  за что господин мой,  светлейший князь Иеремия
Вишневецкий, найдет способ у тебя, атаман кошевой, ответ спросить.
     - А  зачем ты криводушие свое показал?  Зачем доброго молодца клевцом
порубал?  Зачем людей перебил вчетверо против своих?  Зачем сюда с письмом
ко мне ехал - чтобы о приготовлениях наших прознать и ляхам о них донести?
Знаем мы и то,  что ты к предателям Войска Запорожского письма имел, чтобы
с изменниками этими погибель всего Войска Запорожского замыслить, а посему
не как посол, но как недруг принят и поделом наказан будешь.
     - Ошибаешься  ты,   атаман  кошевой,   и  ты,   ваша  милость  гетман
самозваный!  -  сказал наместник,  обращаясь к Хмельницкому. - Если имел я
письма,   так  это  в  обычае  всякого  посла,   который,  в  чужие  земли
направляясь,  всегда берет письма от  знакомых к  знакомым,  дабы завязать
таким образом дружеские отношения.  А я сюда ехал с княжеским письмом,  не
погибель вашу  замышлять,  но  удержать вас  от  таких  действий,  каковые
гибельный  пароксизм на  Речь  Посполитую,  а  на  вас  и  на  все  Войско
Запорожское окончательное истребление навлекут.  Ибо на  кого вы безбожную
руку  поднимаете?   Против  кого  вы,   именующие  себя  защитниками  веры
Христовой,  с погаными союзы заключаете? Против короля, против шляхетского
сословия,  против Речи Посполитой.  Посему скорее вы - не я - предатели. И
вот что скажу я: ежели покорностью и послушанием не загладите провинностей
своих,  горе вам!  Разве забвенны уже времена Павлюка и  Наливайки?  Разве
стерлось в памяти вашей,  как поплатились они?  Знайте же,  что patientia*
Речи Посполитой исчерпана и меч занесен над головами вашими.
     _______________
          * терпеливость (лат.).

     - Ругаешь,  вражий  сын,  выкрутиться хочешь  и  смерти  избежать!  -
закричал кошевой.  -  Да только не помогут тебе ни угрозы,  ни латынь твоя
ляшская.
     Остальные атаманы принялись скрежетать зубами  и  лязгать саблями,  а
пан Скшетуский поднял голову еще выше и сказал вот что:
     - Не думай, атаман кошевой, что смерти я боюсь, или жизнь спасаю, или
невиновность свою доказываю.  Шляхтичем будучи,  судим я  могу быть только
равными себе и  не  перед судьями тут  стою,  но  перед татями,  не  перед
шляхтой,  но перед холопами,  не перед рыцарством, но перед варварством, и
хорошо мне известно,  что не избегну я  смерти,  которою вы тоже пополните
меру своей неправоты. Смерть и мука передо мною, но за мною - могущество и
возмездие целой Речи Посполитой, пред ней же да вострепещите все вы!
     Непонятно почему,  но  гордый  вид,  высокая речь  и  упоминание Речи
Посполитой произвели сильное впечатление.  Атаманы молча  поглядывали друг
на друга.  В какое-то мгновение показалось им,  что перед ними не пленник,
но грозный посланец могущественного народа. Тугай-бей буркнул:
     - С е р д и т и й  л я х!
     - С е р д и т и й  л я х! - повторил Хмельницкий.
     Внезапные  удары  в  дверь  прервали  дальнейший допрос.  На  майдане
расправа  над  останками Татарчука и  Барабаша  как  раз  была  закончена;
товарищество прислало новую депутацию.
     Более  дюжины  казаков,   пьяных,   окровавленных,   взмокших,  тяжко
дышавших,  ввалились  в  горницу.  Переступив порог,  они  остановились и,
простерши руки свои, еще дымившиеся кровью, заговорили:
     - Товарищество кланяется панам начальству,  - тут все они поклонились
в пояс,  - и просит выдать того ляха,  щ о б  з  н и м  п о г р а т и, я к
з  Б а р а б а ш о м  i  Т а т а р ч у к о м.
     - Выдать им ляха! - крикнул Чарнота.
     - Не выдавать, - крикнули другие. - Пусть погодят! Он посол!
     - На погибель ему! - раздались отдельные голоса.
     Затем все замолкли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий.
     - Товарищество просит,  а  ежели что  -  само  возьмет!  -  повторили
депутаты.
     Казалось,  что Скшетуский уже пропал и  спасения ему не будет,  когда
Хмельницкий вдруг наклонился к уху Тугай-бея.
     - Он твой пленник,  -  шепнул гетман.  -  Его татары взяли,  он твой.
Неужто позволишь его отнять? Это богатый шляхтич, да и князь Ярема за него
золотом заплатит.
     - Давайте ляха! - грознее прежнего требовали казаки.
     Тугай-бей потянулся на своем седалище и встал.  Лицо его во мгновение
преобразилось:  глаза расширились, словно у лесного кота, зубы оскалились.
Внезапно он прыгнул к молодцам, требовавшим выдачи пленного.
     - Прочь, козлы, собаки неверные! Рабы! С в и н о я д и! - рявкнул он,
схватив  за бороды двух запорожцев и в ярости эти бороды дергая.  - Прочь,
пьяницы, твари нечистые! Скоты гнусные! Вы у меня ясырь пришли отнимать, а
я вас вот так!..  Козлы!  - Говоря это, он рвал бороды все новых молодцев,
наконец,  поваливши одного,  принялся топтать его ногами. - На лицо, рабы,
не то ясырями будете!  Не то всю вашу Сечь ногами, как вас, потопчу! Дотла
спалю, падалью вашей покрою!
     Перепуганные депутаты пятились -  грозный  друг  показал им,  на  что
способен.
     И удивительное дело:  на Базавлуке стояло всего шесть тысяч  ордынцев
(правда,  за  ними  был  еще  хан со всею крымской мощью),  но в Сечи ведь
находилось  много  более  десяти  тысяч  молодцев,  не  считая  тех,  кого
Хмельницкий   уже  загодя  послал  на  Томаковку,  и  все-таки  ни  одного
недовольного голоса не услышал Тугай-бей.  Стало ясно,  что способ,  каким
грозный  мурза  оставил  за  собой пленного,  был единственно верным и был
точно рассчитан,  немедленно