помощи ты  мне  оказать не
сможешь, я ведь тоже добровольно голову под топор класть не стану, но зато
отвезешь в  Разлоги письма,  которые для меня самой жизни важней.  Скажешь
там ее светлости и  князьям,  чтобы тотчас же,  без малейшего промедления,
барышню в  Лубны  отвезли,  иначе бунт  их  врасплох застанет.  Сам  же  и
присмотришь,  чтобы все,  как надо,  было сделано.  Я  тебе важную функцию
доверяю, друга достойную, не слуги.
     - Пускай ваша милость кого другого пошлет, с письмом всякий поедет.
     - А кто у меня тут есть доверенный?  Обалдел ты, что ли? Еще раз тебе
говорю,  спаси ты мне жизнь хоть дважды, а такой службы не сослужишь; я же
извелся просто, думая, что с ними станется, и от горя меня лихорадит даже.
     - О  господи!  Придется,  видно,  ехать,  только мне  так  жаль  вашу
милость,  что подари мне ваша милость даже этот пояс крапчатый,  я бы и то
не утешился.
     - Будет тебе пояс, только исполни все как следует.
     - Не  надобно мне  и  пояса,  лишь  бы  ваша  милость ехать  с  собою
позволила.
     - Завтра отправишься на чайке, которую Гродзицкий посылает в Чигирин,
оттуда, не мешкая и не отдыхая, двинешься прямо в Разлоги. Там ни барышне,
ни княгине ничего не говори,  что мне что-то грозит,  проси только,  чтобы
сразу, хоть бы даже верхами, хоть бы безо всяких узлов, ехали в Лубны. Вот
тебе кошель на дорогу, а письма я сейчас напишу.
     Редзян упал в ноги наместнику.
     - Пане мой! Ужели я вас более не увижу?
     - Как богу будет угодно,  как богу будет угодно!  - ответил, поднимая
его, наместник. - Но в Разлогах гляди веселей. А сейчас ступай спать.
     Остаток ночи Скшетуский провел за писанием писем и  в жаркой молитве,
после которой слетел к нему ангел успокоения.  Тем временем ночь поблекла,
и рассвет выбелил узкие оконца на восточной стене.  Утрело.  Вот и розовые
блики  скользнули в  комнату.  На  башне и  в  замке пробили зорю.  Вскоре
постучался Гродзицкий.
     - Сударь наместник, чайки готовы.
     - И я готов, - спокойно ответил Скшетуский.


                                 Глава Х

     Стремительные  челны  неслись  по  течению,  словно  ласточки,  унося
молодого рыцаря и его судьбину. Из-за высокой воды пороги особой опасности
не представляли.  Миновали Сурский,  Лоханский, счастливая волна перенесла
чайки через Воронову Забору;  проскрежетали они, правда, по дну Княжьего и
Стреличьего,  но  чуть-чуть  -  коснулись только,  не  разбились;  и  вот,
наконец,  вдали завиднелась пена и  водовороты страшного Ненасытца.  Здесь
приходилось высаживаться,  а чайки тащить волоком посуху.  Эта медленная и
тяжелая работа обычно отнимала целый день.  К счастью, от прошлых, видимо,
волоков по  всему  берегу лежало множество бревен,  которые подкладывались
под челны для удобства волочения по грунту.  Во всей округе и  в  степи не
было ни души,  на реке не виднелось ни одной чайки -  плыть на Сечь не мог
уже  никто,   кроме  тех,   кого  Гродзицкий  мимо  Кудака  пропускал,  но
Гродзицкий-то как раз намеренно отрезал Запорожье от остального мира.  Так
что тишину нарушал только грохот волн о скалы Ненасытца. Пока люди волокли
чайки,  Скшетуский обозревал  это  поразительное диво  природы.  Ужасающее
зрелище потрясло его  взор.  Во  всю ширину поперек реки шли семь каменных
преград,  торчавших из воды,  черных,  изглоданных волнами, проломившими в
них подобия ворот и проходов.  Река всею тяжестью воды своей ударяла в эти
преграды  и  отлетала назад,  взбешенная,  обезумевшая,  вспененная белыми
кипящими брызгами,  потом,  точно  неукрощенный скакун,  делала  еще  одну
попытку перескочить их,  но,  отброшенная еще раз,  прежде чем изловчиться
хлынуть  через  проломы,   зубами,  можно  сказать,  вгрызалась  в  скалы,
закручивалась  в  бессильной  ярости  в  чудовищные  водоверти,   столбами
взлетала  вверх,  вскипала кипятком и,  как  усталый  зверь  дикий,  тяжко
отдувалась.  И опять -  словно бы канонада сотни пушек,  вой целых волчьих
стай  -  всхрапнет,  поднатужится,  и  перед  новой  грядой точно такая же
борьба,  такое же безумие.  А над безднами вопли птиц,  словно потрясенных
этим  зрелищем,  а  между грядами угрюмые тени  скал,  дрожащие на  топкой
грязи, словно тени злых духов.
     Люди,  тянувшие челны,  привычные,  вероятно,  ко всему этому, только
осенялись крестным  знамением,  остерегая наместника,  чтобы  не  очень-то
подходил к  воде.  Существовало поверье,  что  тому,  кто  долго глядел на
Ненасытец,  в  конце концов являлось такое,  отчего мутился разум,  а  еще
говорили,  что  из  водокрутней иногда  высовывались долгие черные руки  и
хватали неосторожно приблизившихся,  и  тогда  жуткий  хохот  раздавался в
пучине.
     По ночам перетаскивать волоком чайки боялись даже запорожцы.
     Того,  кто в  одиночку не  преодолевал на  чайке порогов,  в  низовое
товарищество не принимали, однако Ненасытец был исключением, ибо его скалы
вода никогда с  верхом не  покрывала.  Разве что  про  Богуна пели слепцы,
будто он и через Ненасытец проплыл, да только никто не верил этому.
     Перетаскивание суденышек  заняло  почти  целый  день,  и  солнце  уже
клонилось к  закату,  когда  наместник снова ступил в  лодку.  Последующие
пороги преодолели без  труда,  ибо они вполне были залиты водою,  а  затем
путешественники након