ут.
     Фортеция  действительно была  неодолима:  кроме  пушек,  ее  защищали
днепровские кручи и неприступные скалы,  отвесно уходящие в воду;  ей даже
большой гарнизон был не нужен.  В  замке и насчитывалось не более шестисот
человек,  но  зато солдат отборнейших,  вооруженных мушкетами и  пищалями.
Днепр,  протекая в том месте стиснутым руслом, был столь узок, что стрела,
пущенная  с  вала,   улетала  далеко  на  другой  берег.   Замковые  пушки
господствовали над обоими берегами и над всею окрестностью.  Кроме того, в
полумиле от  крепости стояла высокая башня,  с  коей на восемь миль вокруг
было видно,  а  в  ней находилась сотня солдат,  которых Гродзицкий всякий
день навещал.  Они-то,  заметив что-нибудь в округе, тотчас давали знать в
замок,  и  тогда в  крепости били в  колокола,  а  весь гарнизон вставал в
ружье.
     - Недели не проходит,  -  рассказывал пан Гродзицкий,  - без тревоги,
потому что татары,  как волки, стаями по нескольку тысяч тут слоняются; мы
же их из пушек бьем,  как умеем, а иногда табуны диких лошадей дозорные за
татар принимают.
     - И не осточертело вашей милости сидеть в такой глухомани?  - спросил
Скшетуский.
     - Дай мне место в покоях королевских, не променял бы. Я отсюда поболе
вижу, чем король из окошка своего в Варшаве.
     И  действительно,  с  вала  открывался  необозримый степной  простор,
казавшийся сейчас сплошным морем зелени;  на севере - устье Самары, на юге
- весь путь днепровский:  скалы,  обрывы, леса, - вплоть до кипени второго
порога, Сурского.
     Под вечер побывали еще и  в башне,  ибо Скшетуский,  впервые навестив
эту затерянную в степях фортецию, всем интересовался. Между тем в Слободке
готовились для него чайки, оборудованные с носа вторым кормилом для лучшей
управляемости.  Назавтра с  утра наместнику предстояло отплыть.  В течение
ночи,  однако,  он почти не ложился,  обдумывая,  как надлежит поступить в
предвидении неминуемой гибели, которою грозило посольство в страшную Сечь.
Хотя жизнь и  улыбалась ему,  ведь был  он  влюблен и  молод,  а  жить ему
предстояло с любимой,  все равно ради жизни он не мог поступиться честью и
достоинством.  Еще  подумал он,  что  вот-вот  начнется война,  что Елена,
ожидая  его  в  Разлогах,  может  оказаться в  сердце  чудовищного пожара,
беззащитная против домогательств не  только Богуна,  но  и  разгулявшегося
озверелого сброда, и мучительная тревога за нее терзала ему сердце. Степь,
верно,  уже  подсохла,  уже  наверняка можно было из  Разлогов двинуться в
Лубны,  а  он сам же наказал Елене и княгине ждать своего возвращения,  не
предполагая,  что  гроза разгуляется так скоро,  не  зная,  чем грозит ему
поездка на Сечь. Вот и ходил он теперь туда-назад по замковой комнате, тер
подбородок и  ломал руки.  Что  предпринять?  Как поступить?  Мысленно уже
видел он Разлоги в огне,  окруженные воющей чернью, более на бесов, чем на
людей,  похожею. Собственные его шаги отдавались угрюмым эхом под сводами,
а ему казалось,  что это злобные силы идут за Еленой.  На валах протрубили
гасить  огни,  а  ему  мерещилось,  что  это  отголоски Богунова  рога,  и
скрежетал он зубами и за рукоять сабли хватался. Ах, зачем напросился он в
эту поездку и Быховца от нее избавил!
     Волнение хозяина  заметил пан  Редзян,  спавший у  дверей,  а  посему
встал,  протер глаза,  подправил факелы,  торчавшие в железных обручах,  и
стал крутиться по комнате, желая привлечь внимание Скшетуского.
     Однако наместник,  совершенно погруженный в  горестные свои раздумья,
продолжал расхаживать, будя шагами уснувшее эхо.
     - Ваша милость! А ваша милость!.. - сказал Редзян.
     Скшетуский поглядел  на  него  невидящим  взглядом  и  вдруг  как  бы
очнулся.
     - Редзян, ты смерти боишься? - спросил он.
     - Кого? Как это смерти? Что это вы, сударь, говорите?
     - Кто на Сечь едет, тот не возвращается.
     - Так чего же вы тогда, ваша милость, едете?
     - Мое дело.  Ты в это не мешайся. Но тебя мне жаль, ты еще мальчишка,
и  хотя  плут,  но  там  плутнями  немногого добьешься.  Возвращайся-ка  в
Чигирин, а потом в Лубны.
     Редзян принялся чесать в затылке.
     - Я, мой сударь, смерти ой как боюсь, ведь кто ее не боится, тот бога
не боится - его воля упасти или уморить, но раз уж вы, сударь, добровольно
на смерть идете,  так это вашей милости грех будет, господский; не мой, не
слуги;  потому я  вашу милость и не оставлю.  Я ж не холопского звания,  а
шляхтич, хотя и бедный, и самолюбие тоже имею.
     - Знаю я,  что ты верный слуга, однако скажу тебе вот что: не поедешь
по доброй воле, поедешь по приказу. Другого выхода нету.
     - А хоть убейте, ваша милость, не поеду. Что же это ваша милость себе
думает,  иуда я  какой или  кто?  Выходит,  я  хозяина на  погибель выдать
должен?
     Тут Редзян,  прижав к глазам кулаки, принялся в голос реветь, из чего
пан  Скшетуский  понял,   что  таким  путем  его  не  проймешь,  а  жестко
приказывать не хотел, так как ему было паренька жаль.
     - Слушай,  -  сказал он,  -  никакой тако