людей бы дал, но коль скоро ты
столь разумно придумал собственную склонность сердечную с  моим поручением
согласить, остается мне пойти навстречу.
     Сказав это, он хлопнул в ладоши и велел пажу позвать пана Быховца.
     Обрадованный наместник припал к  руке князя,  а тот стиснул в ладонях
голову его  и  велел  не  падать духом.  Он  бесконечно любил Скшетуского,
дельного воина и  офицера,  на  которого во всем можно было положиться.  К
тому же  меж  них  существовала связь,  какая возникает между подчиненным,
всею  душою  любящим  начальника,  и  начальником,  который  это  знает  и
чувствует.   Возле  князя  толпилось  немало  придворных,   служивших  или
угодничавших ради собственной корысти, но орлиный ум Иеремии хорошо видел,
кто чего стоит.  Знал он, что Скшетуский как человек - прозрачнее слезы, а
потому ценил его и за преданность платил благодарностью.
     С радостью услышал он, что любимец его избрал дочку Василя Курцевича,
старого слуги Вишневецких,  память о  котором была князю тем  дороже,  чем
печальнее.
     - Не из неблагодарности ко князю,  -  сказал он,  - не справлялся я о
девушке,  но потому,  что опекуны не бывали в Лубнах, а жалоб никаких я на
них не получал,  и полагал посему,  что они люди достойные.  Но уж коли ты
мне сейчас о княжне рассказал, я, как о родной, о ней помнить буду.
     Скшетуский,  слыша  такое,  не  мог  не  подивиться доброте господина
своего,  который как бы сам себя упрекал за то, что посреди обширных своих
трудов не занялся судьбою дитяти старого солдата и дворянина.
     Между тем явился Быховец.
     - Любезный сударь, - обратился к нему князь, - слово сказано: желаешь
- поезжай,  но я прошу,  уступи ты ради меня это поручение Скшетускому.  У
него на то есть свои особые резоны,  а  я  уж,  сударь,  для  тебя  взамен
что-нибудь придумаю.
     - Ваше сиятельство,  -  ответил Быховец,  - величайшая это милость от
вашего сиятельства,  что,  имея право приказать,  ты полагаешь дело на мое
усмотрение.  И  недостоин был  бы  я  такой  милости,  не  прими  я  ее  с
наиблагодарнейшим сердцем.
     - Поблагодари же своего товарища,  - обратился князь к Скшетускому, -
и ступай собираться.
     Скшетуский стал  горячо благодарить Быховца и  через  несколько часов
был  готов в  дорогу.  В  Лубнах ему  уже  давно не  сиделось,  а  поездка
соответствовала всем его намерениям. Сперва ему предстояло повидать Елену,
а потом, увы, расстаться с нею на долгое время, правда, именно это время и
нужно  было,  чтобы  после  небывалых дождей  дороги  стали  проезжими для
колесного передвижения. Прежде того княгиня с Еленой добраться до Лубен бы
не  смогли,  поэтому  Скшетускому  оставалось  ждать  или  в  Лубнах,  или
перебраться в  Разлоги,  что  было противно договору с  княгиней и,  самое
главное,   возбудило  бы  подозрения  Богуна.  В  полной  безопасности  от
притязаний последнего Елена могла себя  чувствовать только в  Лубнах,  но,
поскольку она  была  вынуждена долгое время оставаться в  Разлогах,  лучше
всего Скшетускому было уехать,  а  на обратном пути под охраною княжеского
отряда увезти ее с собою. Все таким образом обдумав, наместник торопился с
отъездом и,  получив от князя инструкции и письма,  а деньги на поездку от
скарбничего,  задолго до  наступления ночи  пустился в  дорогу;  прихватив
Редзяна и имея при себе сорок верховых из казацкой княжеской хоругви.


                                Глава VII

     Была уже  вторая половина марта.  Травы буйно пошли в  рост,  зацвели
перекати-поле,  степь закипела жизнью.  Наутро пан Скшетуский в челе своих
людей ехал  словно бы  по  морю,  бегучею волной которого была  колеблемая
ветром трава. А вокруг бесконечно было радости и весенних голосов: кликов,
чиликанья,  посвистов, щелканья, трепетания крыл, гудения насекомых; степь
звучала лирою,  на  которой бряцала рука  господня.  Над  головами ездоков
ястребы,  словно подвешенные крестики,  неподвижно стояли в лазури,  дикие
гуси  летели  клином,  проплывали станицы журавлей;  на  земле  же  -  гон
одичалых табунов:  вон  мчатся степные кони,  видишь,  как  вспарывают они
грудью  травы,  летят,  словно  буря,  и  останавливаются  как  вкопанные,
полукольцом окружая всадников;  гривы их разметались,  ноздри раздуты, очи
удивленные!  Кажется - растоптать готовы незваных гостей. Но мгновение - и
вдруг срываются с места, и пропадают так же быстро, как примчались, только
трава  шумит,  только цветики мелькают!  Топот  утихнул,  и  опять  слышна
громкая птичья  разноголосица.  И  все  бы,  кажется,  радостно,  но  есть
какая-то печаль в радости этой,  шумливо вроде бы